Наконец далекарлиец снял со спины мешок и водрузил его на каменную глыбу около маленькой избушки, скрытой в глухой лесной чаще.
Избушка была заперта, но Ингрид, выбравшись из мешка, пошарила за порогом под дверью, нашла ключ, отомкнула замок и вошла.
Девушке хорошо знакома была и эта избушка, и ее внутренность. Не впервые являлась она сюда в поисках утешения. Уже, бывало, приходила она к старой Анне Стине и жаловалась, что ей больше невмоготу оставаться у пастора, что приемная мать слишком сурово с ней обходится и что она не хочет возвращаться в пасторскую усадьбу.
Но всякий раз старушке удавалось успокоить и образумить ее. Она варила для Ингрид превосходный кофе, в котором не было ни единого кофейного зерна, а были лишь горох да цикорий, и все-таки этот кофе вселял в нее бодрость. И старая Анна Стина умела настолько успокоить девушку, что та в конце концов сама начинала смеяться над своими невзгодами. Повеселевшая, спускалась она почти вприпрыжку по лесистым холмам и возвращалась домой.
Впрочем, на этот раз и превосходный кофе Анны Стины не помог бы, даже если бы она была дома и попотчевала им свою гостью. Но старушка находилась в пасторской усадьбе на поминках Ингрид, потому что пасторша позаботилась о том, чтобы пригласить всех, кого любила ее приемная дочь. Видимо, и тут нечистая совесть давала себя знать.
В самой же избушке старой Анны было все на своих местах. И когда Ингрид увидела деревянный диван, и стол с дочиста выскобленной столешницей, и кошку, и спиртовку для варки кофе, то она хотя и не почувствовала облегчения, но по крайней мере поняла, что здесь она может без помехи предаться своему горю.
Утешительно было уже то, что ей ни о чем другом не надо думать и что тут она может вволю выплакаться.
Она подошла к дивану, бросилась на его деревянное ложе, и так она лежала здесь и плакала, сама не зная, сколько времени.
Далекарлиец сидел на каменной глыбе около избушки. Внутрь зайти он не осмеливался из-за того, что там была кошка. Он ждал Ингрид, которая должна была выйти, чтобы играть для него на скрипке. Скрипку он уже давным-давно приготовил. Но девушка все не выходила, и тогда он начал играть сам.
Играл он, по своему обыкновению, нежно и негромко. Звуки скрипки едва-едва доходили до девушки. Ингрид чувствовала, как волны озноба одна за другой пробегали по ее телу. Так было, когда она болела. И теперь она подумала, что заболевает снова. Что ж, может быть, оно и к лучшему. Пусть уж лихорадка на этот раз окончательно доконает ее.
Когда до нее донеслись звуки скрипки, она села и огляделась вокруг затуманенным взором. Кто это играет? Неужто ее студент? Значит, он наконец пришел?
Но тут она поняла, что это, наверное, далекарлиец играет, и с разочарованным вздохом легла обратно.
Она не знала, что это за музыка. Но стоило ей закрыть глаза, как скрипка заговорила голосом студента. Она могла даже слышать его слова. Обращаясь к ее приемной матери, он оправдывал Ингрид. И говорил он столь же красноречиво, как тогда, в разговоре с господином и госпожой Блумгрен. Ингрид так нуждается в любви, утверждал он. Это то, чего ей так недостает. Именно из-за этого она иногда пренебрегала своими обязанностями и вместо того, чтобы прилежно трудиться, предавалась мечтам. Но никто не знает, как много сил могла бы она положить ради того, кто любил бы ее. Ради такого человека она могла бы вынести невзгоды и болезни, нужду и унижения. Ради него она могла бы стать сильной, как исполин, и терпеливой, как раб. Ингрид слышала каждое его слово и почувствовала блаженное спокойствие. Да, это было так. Если бы только приемная мать любила ее, вот тогда бы она посмотрела, на что способна Ингрид. Но она не любила ее, и это лишало Ингрид энергии и силы. Да, это именно так! Она больше не чувствовала приступов лихорадки. Она лежала спокойно, слушая речи студента.
Должно быть, время от времени она погружалась в сон, потому что иногда ей казалось, что она лежит в могиле, и тут появляется студент и поднимает ее из гроба. Она лежала и укоряла его:
— Почему ты являешься ко мне только во сне!
— Я прихожу к тебе всегда, Ингрид. Я помогаю тебе. Ты это отлично знаешь. Я поднимаю тебя из могилы, я несу тебя на плечах, я играю для тебя, чтобы ты успокоилась. Это всегда я.