Ингрид шла, сокрушаясь о нем, вновь впавшем в безумие, и думая о том, сможет ли она чем-нибудь ему помочь и не напрасно ли она сбежала из дома.
Она проголодалась и устала, башмаки начали разваливаться. Не лучше ли будет вернуться, думала она. Ей нипочем не добраться до цели.
И чем дальше она шла, тем больше падала духом. Она не могла не думать о том, что теперь, когда он окончательно потерял рассудок, ее появление навряд ли что-нибудь изменит. Слишком поздно, и нет никакой надежды на то, что она сможет ему помочь. Но как только она решала повернуть назад, около ее щеки возникало лицо Хеде, такое, каким она столь часто видела его прежде. И в ней вновь пробуждалась надежда, ей казалось, что он зовет ее, и она чувствовала непоколебимую уверенность в том, что сможет его исцелить.
Когда Ингрид, чуточку приободрившись, подняла голову, то увидела, что по дороге к ней приближается странная компания. Впереди выступала низкорослая лошадка, тащившая небольшую повозку, на которой восседала дородная дама, а рядом с повозкой шел худой, изможденный человек с длинными усами.
Здесь, в сельской местности, где люди мало что понимали в искусстве, господин и госпожа Блумгрен прилагали много усилий к тому, чтобы не выделяться среди простых обывателей. Поклажа их небольшой повозки была тщательно упакована. Никто не должен был знать, что она состоит лишь из ракетниц для фейерверка, реквизита для фокусов и кукол-марионеток.
Никто не мог бы догадаться, что толстая старуха, сидящая на вещах и напоминающая состоятельную бюргершу, была когда-то мисс Виолой, летавшей под куполом цирка, а человек, шагающий рядом с повозкой и смахивающий на отставного солдата, — тот самый господин Блумгрен, который способен был вдруг посреди дороги скрасить однообразие путешествия головокружительным сальто-мортале или заговорить утробным голосом чревовещателя с певшими на придорожных деревьях дроздами и чижами, доводя их этим до умопомрачения.
Крошечная лошадка когда-то ходила по кругу, таща карусель, и потому не желала двигаться без музыки. Из-за этого госпоже Блумгрен, восседавшей на самом верху повозки, все время приходилось играть на кларнете. Но как только кто-нибудь показывался на дороге, она торопливо прятала инструмент в карман, чтобы никто не мог догадаться, что они всего лишь бродячие комедианты, к которым сельские жители относятся весьма пренебрежительно. По этой причине они двигались довольно медленно, но ведь и спешить-то им, по сути дела, было некуда.
Слепой скрипач должен был идти чуть поодаль от них, чтобы никто не подумал, что он имеет к ним какое-то отношение. Поводырем у слепца была маленькая собачка. Ему не позволено было взять в поводыри ребенка. Это постоянно напоминало бы господину и госпоже Блумгрен о девочке по имени Ингрид, а это было бы слишком мучительно.
И вот теперь все они странствовали в сельской местности по причине весны. Как ни велики были их заработки в городах, в это время года господина и госпожу Блумгрен неудержимо тянуло на деревенский простор.
Они ведь были люди искусства.
Они не узнали Ингрид, и она сперва прошла мимо них, не поздоровавшись, так как спешила и опасалась, что они ее задержат. Но потом она подумала, что это отвратительно и бессердечно с ее стороны, и вернулась назад.
Если бы Ингрид в ее теперешнем состоянии способна была испытывать радость, она наверняка ощутила бы ее, увидев, как обрадовались встрече с нею старые артисты.
Начался долгий бессвязный разговор, перескакивавший с пятого на десятое, прерываемый восклицаниями. Маленькая лошадка то и дело поворачивала назад голову, чтобы посмотреть, не развалилась ли на куски карусель.
Как ни странно, но больше других говорила Ингрид. Старики сразу же заметили ее заплаканное лицо, и это так огорчило их, что Ингрид была вынуждена поведать им о превратностях своей судьбы.
Впрочем, рассказ принес облегчение и самой Ингрид, потому что старики по-особому, на свой лад, воспринимали все, что она им говорила. Они зааплодировали, когда она рассказала о том, как ей удалось выбраться из могилы и как она напугала пасторшу.
Они гладили ее по лицу и хвалили за то, что она сбежала из пасторской усадьбы. Для них не существовало вещей мрачных и печальных, все казалось им обнадеживающим и легко преодолимым.