Как могло случиться, что я все больше горжусь собой и в то же время каждодневно впитываю в себя корм для глаз — всех этих телеведущих, экспертов, комментаторов. Безо всякой пользы. Я не могу ничего изменить, однако втянута в эту тайную войну со всем, что живет и находит отражение на экране. Именно потому, что я во всем этом не участвую, а в лучшем случае прихожу и ухожу, сажусь в кресло и встаю с него, причем никто этого не замечает. Ты видишь во мне воплощенное презрение, которое бьет по мне же, ты можешь обнаружить его, это презрение, даже в моей расположенной в зеленом районе, но закрытой для посетителей квартире. Там я не нуждаюсь в других людях, потому что каждый вечер ко мне приходят миллионы, к счастью, уменьшенные в размерах. Но тебя это не интересует. Я первое слово своей матери, а ты последнее слово своего отца. Я — мастерица по запутыванию вещей, в охотку обвиняющая саму себя.
Спортсмен. Так выражайся яснее!
Женщина (яростно). Сейчас я обвиняю себя в том, что сделали твои отцы. А сделали они следующее: где бы они ни появлялись, они расстреливали, убивали, жгли. Попытайся я сделать то же самое, это в лучшем случае закончилось бы самоубийством, неудавшимся, ибо в качестве лезвия бритвы я бы, разумеется, использовала свое чувство. Ничего другого под рукой у меня чаще всего не бывает. О господи! Оно слишком мягкое, это чувство! Возьму другое, наклею на него кожу и волосы, но тогда оно не будет похоже на человеческое. Разве это я? Как прекрасен все-таки мой гнев! Я каждый день до отвала кормлю его сухим кормом. Размочу в слезах — и он готов к употреблению. Но к нему не притрагивается даже собака. Я всматриваюсь в даль, пока не настрою изображение на резкость: сильный пол вошел в твоих отцов и вышел из них. Победители забрали их жилища и съели пищу, выросшую на наших полях, запихнули, стало быть, себе в рот плоды. Иначе не скажешь… А потом они, победители, пошли к солдатским гробам, где, словно обезумев, выли женщины, и весьма грубо поволокли их к себе в постель. Что ж, им хорошо было спать! Я говорю это, и говорю неохотно, но мы живем во времена языковых штампов, и я вношу свой немалый вклад. И все же то, что я говорю, — правда!
Телевидение, сказавшее мне об этом раньше всех, всегда приходит ко мне первым, в конце концов, оно не может творить чудеса! Для меня важно открыть окно в мир, и мир является мне в этом приборе, где случайно хранится и мое сердце. Телевидение — склеп моего сердца. На этот неф я могу поставить парус, чтобы наконец приблизить к себе даль, ибо сама никогда не стану к ней приближаться. Никто меня не слушает. Все мне верят. Никто мне не верит. Мне постепенно надоедает быть злой, хотя каждый день я вижу много зла. Мне никогда не надоест жаловаться на свое окружение, я охотно обременяю себя жалобами, так что даже моя грудь, которая всегда обременяла меня, сдвинулась мне за спину, потому что впереди, в бесконечных жалобных вздохах, ей просто не нашлось места. Сам видишь. Я бы с удовольствием погрузилась в теплую повседневность, но еще охотнее ввязалась бы в нескончаемую, отнюдь не тайную войну со всем, что живет на земле. По одной причине; потому что очень многое, включая меня, уже лишено жизни.
Видите ли, оно лишь делает вид, что живет, но стоит нажать на стоп-кадр — и все застывает. Природа может быть представлена только так, как предусмотрел оператор натурных съемок, как универсум. Но природа — это далеко не все!
Как ужасно, я снова чего-то не выношу, я разделена надвое, разорвана, разрезана пополам, я страдаю. Этими словами я кратко описала состояние лучших людей, к которым отношу и себя. Я взяла на себя роль одержимой и часами орала на всех, и они никак на это не реагировали, потому что, как и я, сидели перед своими ящиками, но видели в них нечто совсем другое. Я дам вытянуть из себя целую серию. Ужасно, что произошло тогда в Югославии, но теперь все позади. Люди выходят на улицу. Один человек убил свою жену за то, что она заснула перед телевизором.