Я мог бы зайти к ним. Мог бы нарушить инструкцию о сохранении тайны и обрисовать им мое положение. Они меня всегда прекрасно понимали. Никаких неподобающих вопросов, никакого удивления, никаких упреков. Они постелят мне в моей прежней комнате, приготовят принятое в нашей семье питье на ночь. А потом будут лежать друг подле друга без сна и всю ночь напролет ломать себе голову над тем, какую же ошибку совершили. Ибо счастье моих родителей покоится на простом понимании связи причины и следствия.
Я не зашел к ним, а, поймав первое же такси, поехал домой и лег в постель и не поднимался три ночи и два дня — время, когда я продолжал еще вести протокольную запись моего состояния, хотя находить ему определения мне было все труднее и труднее, пусть даже физически я чувствовал себя совершенно здоровым. Поскольку вы никогда не допустили бы понятия «кризис», мы молча сошлись с вами на понятии «перипетия», словно оказались перед неизбежной развязкой всех запутанных интриг в какой-то глуповатой классической драме.
Но Беата в понедельник без всяких околичностей заговорила о фиаско. Вы помните, что произошло обнаружилась моя несостоятельность при работе над тестом памяти. А ведь ей следовало понять, что добросовестный человек, отвечая «не знаю», избирает по сравнению с наглой ложью меньшее зло. Семь раз после напряженных раздумий — это показали подключенные к моему пульсу и к голове аппараты — я ответил на ее вопросы «не знаю», пока она наконец не разнервничалась и не стала мне подсказывать. Словно я позабыл имя моего любимого учителя! Но мог ли человек, который, как я внезапно понял, сознательно тщился в течение урока химии производить впечатление на девочек, быть когда-либо моим любимым учителем? Или вопрос о «любимом развлечении детства». Разумеется, я помнил, что трижды с интервалами в три месяца отвечал на этот вопрос: качели. Я мог, если это требовалось, воспроизвести мысленно картину качающейся на качелях девочки: она взвизгивает от радости, юбчонка ее взлетает, и какой-то парнишка раскачивает ее… Но картина эта вызывает во мне стойкое отвращение и как ответ на вопрос больше не подходит. Так же как имя этого парнишки — Роланд, да, конечно же, черт побери! не отвечает на вопрос о «первом друге». Мой первый друг никак не мог — неужели Беата этого не понимает? — обнять ту чужую, летящую вверх-вниз девочку и снять ее с качелей…
Все, что вы прочтете в моем деле, подтасовано, да, подтасовано. Возьмите хотя бы эту дурацкую незаконченную картинку. Я, правда, всегда трактовал ее как «любовную пару, идущую в лес». Но теперь я просто не видел здесь любовной пары, хотя и испытывал мучительную неловкость: могли ведь подумать, что я кривляюсь. Двух спортсменов, на худой конец, готовых к состязанию. Но и это не наверняка. Уж лучше мне было промолчать. Какая в том беда, если я не распознаю, что изображено на этой бессмысленной картинке.
Но тут Беата расплакалась. Наша тихая скромница Беата. Беата, имя которой гак ей подходит, — счастливая. Которая так удачно умеет все сочетать: сложную профессию, требовательного мужа, двоих детей — и никогда не привлекает внимания к себе. Возможно, она и не подозревала, какие надежды связывала с этим экспериментом. Знаете ли вы, что она на многое была готова? Даже собиралась быть следующей, совершенно серьезно. Мой провал вывел ее из себя. Из-за отвратительного высокомерия, негодовала она, я загублю неповторимую возможность, и никто уже не сможет ею воспользоваться; мне она ни к чему, вот я ее и не оценила.
Ирена помогла мне посадить Беату в машину. Я отвез ее домой. Умолчу о том, что она наговорила мне по дороге, да еще в каком тоне, какие употребляла выражения.