— Тебе не хочется поговорить об Эрике? — спросила Симона.
— Я не против.
— Манни передал мне ваш разговор в Нашвилле.
— А я и не собирался ничего скрывать — во всяком случае, от тебя и от него.
— Хочешь с ней повидаться?
— Хочет ли она со мной повидаться?
— Я позвала ее сегодня на кофе.
— Она знает, что я здесь?
— Да.
В течение последующих двух часов я чувствовал себя, как мальчишка перед первым свиданием. Все, что я видел в зеркале, никуда не годилось: костюм двухлетней давности, помятое после перелета лицо, прическа, выглядевшая так, словно мне ее сварганили в парикмахерском училище. Еле передвигая ноги, я спустился вниз, навстречу неизбежному испытанию. Чем встретит меня Эрика — насмешками да издевками? Что ж, ничего другого я и не заслужил.
В две минуты шестого подкатил к дому ее автомобиль. Первым из него вылез телохранитель, оглядел окрестности в полевой бинокль и только потом помог выйти Эрике, быстро провел ее к парадной двери, где уже ждала Симона, вслед за чем удалился. Эрика с Симоной обнялись, и я с ужасом понял, что вот наступила минута, о которой я столько лет мечтал и к которой совершенно не готов. Ощущение было такое, словно меня вытолкнули на сцену, прежде чем я успел выучить роль.
— Здравствуй, Хэмилтон, — сказала Эрика, протягивая мне руку.
Как ей удалось так похорошеть? А может, она вовсе и не похорошела — может, тогда, много лет назад, я просто видел ее по-другому? Сейчас, во всяком случае, она была несказанно красива, и я стоял и смотрел, не в силах оторвать от нее глаз.
— Я не знал, что увижу тебя, — ответил я. — Но очень на это надеялся.
Симона провела нас в гостиную, а сама ушла варить кофе. Мы сели на диван, на почтительном расстоянии друг от друга.
— Я рада, что Манни разыскал тебя в Нашвилле, — сказала Эрика.
— Я тоже. Странно, правда, что он не позвонил заранее: я постоянно бываю в отъезде.
— Он знал, что застанет тебя.
— Откуда?
— Навел справки.
— Каким образом?
— У нас в Нашвилле есть знакомые.
— Кто?
— Одна супружеская пара — мы вместе отдыхали на Каптиве. Макс обожает Флориду. Мы ездим туда ежегодно.
— Как, ты бывала в Америке?
— И неоднократно.
— И ни разу не позвонила?
— Я не думала, что это будет тебе приятно.
— Но ты думала, что мне будет приятно увидеться с Манни?
— Да. Может, мне тоже надо было позвонить. Тот человек — ну с кем мы познакомились на Каптиве — говорил, что ты несчастлив, причем уже давно, что ты все время что-то ищешь и не можешь найти.
— Как звали этого человека?
— Уэйд Уоллес. Сам он очень мил, а вот жена у него зануда.
В эту минуту Симона вкатила в гостиную столик, на котором, казалось, разместился целый прилавок кондитерской: тут был и сахарный торт, и фруктовый торт, и шварцвальдский вишневый торт, и еще с десяток пирожных, названий которых я не знал. Симона налила нам кофе, навалила каждому на тарелку столько всего, что хватило бы на целый полк солдат, и ушла помогать Барбаре писать сочинение о Бодлере.
— Что еще говорил Уэйд?
— Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.
— А он не сказал, что крутит роман с моей женой?
— Я сама догадалась.
— И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?
— А ты как думаешь?
— Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?
— Нет.
— Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.
— Уэйд сказал, что ты не хотел жениться, что тебя просто уговорили.
— Но это не снимает с меня вины.
— И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.
— Для всех?
— Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.
— И для Уэйда.
— Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь — и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.
— Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.
— Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.
После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я — самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.
— Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? — сказала она. — Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?
— Мы всегда говорили по-немецки.
— А с Колдуэллами?
— Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.
— И все-таки надо было сказать. — Она снова улыбнулась. — Знаешь, что еще говорил Уэйд?
— Ничего хорошего.
— Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?
— А это важно?
— Так прав или нет?
— Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.
— Он говорит, это у тебя на лице написано.
Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.
— Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, — заметил я.
— Почему бы не спросить об этом у меня самой?
— Потому что я знаю, что ты скажешь.
— Что же?
— Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.
— С какой стати мне все это говорить?
— С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.
— Может, я лучше все-таки сама скажу?
— Ну хорошо, ты счастлива?
— Не очень.
— Почему?
— А ты как думаешь?
— Твой муж плохо с тобой обращается?
— Ну что ты, это добрейший человек на свете.
— Он скуп?
— Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.
— Туповат, зануда?
— Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.
— Тогда в чем же дело?
— Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину — свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я — нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.
— И когда ты в первый раз это поняла?
— Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь — а у меня она была, — то во второй раз уже так не полюбишь.
— Большая любовь?
— Да — это был ты.
— Ну, ты меня совсем застыдила.
— Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.
— Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?
— Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе — тебе это удалось?
— Нет, и никогда не удастся.
К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.