— Меня вы знаете, товарищи. Я никогда перед вами не кривил душой, поэтому скажу сегодня то же самое, что говорил полмесяца назад вот в этом самом цехе. Тогда вы соглашались, что до тех пор, пока у власти стоят заводчики и помещики, трудовой люд не перестанет бедствовать. Выход у вас один: надо менять само правительство, сам строй, который и держится потому, что вы разобщены. Нужно объединяться, организовываться, но не так, как советуют вам радетели вроде попа Гапона. Сейчас он уговаривает вас идти к Зимнему дворцу за милостыней. Царь не будет вас слушать, потому что он, по сути дела, тоже один из самых богатых помещиков России. Думаете, он пожелает добровольно поделиться с вами своими доходами? Кукиш с маслом, как говорит Ерофеич.
Среди присутствующих были убежденные гапоновцы, они пытались сбить оратора выкриками:
— А ты откуда знаешь, примет он нас или не примет? Ты что, с ним чаи вместе распивал?
— Кончай свой молебен, небось сам-то ни разу и креста не сотворил!
— У него своя вера! — вклинился кто-то.
Николай повернулся, разыскал взглядом лицо гапоновского прислужника, сказал:
— Правильно, у меня вера своя. Только моя вера, уважаемый, отличается от вашей тем, что я верю в справедливость для всех трудящихся, а вы с Гапоном… — Он едва удержался от резкости, даже умолк на время, потом продолжал уже спокойно, взвешивая каждое слово: — Не верьте, товарищи, Гапону. Он заодно с теми, кто мешает вам жить по-человечески. Думаете, случайно гапоновские собрания проходят везде открыто? Нет. Сама полиция оберегает их: пусть, мол, побалуются, вреда нам от этого не будет, а польза очевидная. Меня, например, она оберегать не будет…
Он говорил и в то же время чувствовал, что его слова будто гаснут в сумеречном помещении цеха. Лица рабочих оставались непроницаемыми. Все теперь молчали: одни, быть может, от неловкости перед своим любимцем, другие, гапоновцы, — видя, что их взяла. Молчал Ерофеич, а Петруша Скальный продолжал по-прежнему разглядывать прожженную штанину. И только когда у главного входа возник приглушенный шум, Ерофеич сказал подручному:
— Фараоны, кажется, препожаловали: не иначе, кто донес. Отвлеки их чем-нибудь. — И шепнул Николаю, когда тот соскочил со станка: — Идите за мной. Незачем вам попадаться сейчас на глаза полиции — враз в тюрьму упекут.
Петруша торопливо подхватил ящик с металлической стружкой и почти побежал к выходу. У дверей он как будто споткнулся — и высыпал стружку на пол.
— Раззява! — заорал на него мастер. — Руки у тебя отсохли? А ну посторонись, дай пройти их благородию.
— Виноват, господин мастер, я нечаянно, — начал оправдываться Петруша.
Он опустился на колени и принялся, суетясь и спеша, подбирать стальные спирали и укладывать их в ящик. Спирали, как нарочно, бугрились, сцеплялись между собой, занозами впивались в рукава и полы куртки. Мастер рассерженно отпихнул рабочего, шаркнул ногой по вороху стружки и тут же зацепился за них штаниной. Оба теперь согнулись, мешая пройти полиции: один собирал стружки, а другой, бормоча ругательства, отдирал их от своих брюк. Тем временем Ерофеич провел Николая черным ходом и спрятал его в башне броненосца «Ослябя».
— Посидишь здесь, в темноте, — сказал он. А когда все улеглось и полиция несолоно хлебавши убралась, незаметно выпустил Николая, даже извинился: — Ты на меня зла не держи. Миром порешили идти завтра, а с миром не поспоришь, хотя меня самого сомнения одолевают: царь — это тебе не кум-сват.
Костя встретил Николая неподалеку от заводских ворот, обрадовался:
— Я думал, тебя сцапали, а ты выскочил сухим из воды! Почему меня не предупредил, что пойдешь сегодня на завод? Смотри, когда-нибудь угодишь за решетку.
— Поговорим потом, — досадливо отозвался Николай, не поднимая головы, и прошел мимо озадаченного приятеля.
— И то верно, — сообразил тот, поднял воротник, постоял немного, потом зашагал в противоположную сторону, запоздало ругая себя: «Черт меня дернул прийти сюда, не ровен час — шпик приклеится».
Он осторожно осмотрелся: кругом все было спокойно. И тут с лицом Кости произошло чудесное превращение — засветилось, как пасхальное яичко: столкнулся со знакомой барышней. Она куталась в шарфик и улыбалась.