— Я не политик. Я только военный специалист, — с плохо скрываемой обидой отвечал бывший генерал.
— Что еще вас беспокоит? — довольно холодно спросил главковерх.
— Не то слово, Николай Васильевич. Меня не беспокоит, а приводит в отчаяние ваше нежелание понять то, что мы не застрахованы от всяческих авантюр на Восточном фронте. От немцев сейчас можно ожидать чего угодно. А поэтому совершенно необходимо своевременно подумать о том, что мы могли бы противопоставить этим авантюрам.
— Ваши предложения?
— Следует начать — и незамедлительно — формировать новые части, надо создать надежный заслон, а вы отдаете очередное приказание об ускорении демобилизации и освобождении от службы тех, из кого можно было бы формировать новые части.
— Не обижайтесь, Михаил Дмитриевич, но создание «ново-старой» армии вам кажется панацеей от всех бед. А кто поручится, что не найдется новый Корнилов, который поведет ее совсем не против немцев, а наоборот — стакнется с ними и обрушится на революционный Питер, на рабочих, на крестьян, еще не снявших фронтовых шинелей? Кто поручится?
— Николай Васильевич, но вы же сами офицер и понимаете, в какое катастрофическое положение попадем мы, если переговоры сорвутся.
— Вот и давайте вместе об этом думать.
— Вместе, — насмешливо улыбнулся Михаил Дмитриевич. — Но вы же, как бы это помягче выразиться, временами попросту игнорируете меня.
— Я! Побойтесь бога, Михаил Дмитриевич!
— Вы, Николай Васильевич! Вы, например, послали телеграмму в штаб Северного фронта, изложили в ней основные пункты договора еще до получения нами окончательного текста договора о перемирии, а я, начальник штаба ставки, не принимал никакого участия в переговорах, более того — ничего не знал об этих переговорах.
— Полно, Михаил Дмитриевич. Вы все сильно преувеличиваете. Попросту телеграмму надо было отправить срочно, немедленно. Кстати, меня только что проинформировали о заседании Совнаркома, где обсуждался вопрос о возможности революционной войны. Необходимо подготовить соответствующий приказ. Он, этот приказ, может стать первым документом, первым кирпичиком основы создания действительно новой армии, так как старую нужно считать априори несуществующей. Ее необходимо как можно скорее убрать с фронта, заменить новыми формированиями, в ядро которых войдут зачатки Красной гвардии.
Если Михаил Дмитриевич присматривался к верховному, то и тот имел возможность поближе узнать своего начальника штаба. Это был весьма эрудированный, честный человек, горячий патриот. В противном случае его не волновали бы так остро нововведения в армии, не беспокоила бы судьба России. Не карьеризм, присущий, например, Деникину — «боишко — орденишко — чинишко», — а истинное призвание, благородные чувства руководили всеми его помыслами. Быть может, именно поэтому, хотя и не сразу, а после мучительных раздумий, бывший старорежимный генерал нашел в себе мужество преодолеть сословные и прочие предрассудки и принять революцию.
Они находились по одну сторону баррикад, а трения, которые возникали между ними время от времени, лишь свидетельствовали об их горячем желании видеть армию республики боеспособной. И часто они подолгу засиживались в штабе за обсуждением неотложных дел. Оба недосыпали, у обоих были воспаленные глаза от ночных бдений над картами боевых действий участников мирового побоища, над анализом этих действий.
Они взаимно дополняли друг друга — первый верховный главнокомандующий и первый начальник штаба ставки вооруженных сил Республики.
Глава пятнадцатая
ДИТЯ РЕВОЛЮЦИИ
38
Мирон воспринимал события довольно прямолинейно. Ему казалось, поскольку революция свершилась и кто был ничем, тот, стало быть, стал всем, то поэтому он, Седойкин Мирон, был теперь в чем-то выше хотя бы того же бывшего генерала Бонч-Бруевича, которого главковерх из милости сделал начальником штаба ставки. Чувство превосходства над «бывшими» в нем особенно укрепилось после того, как он присмотрелся к тем офицерам, какие остались в ставке и присягнули служить верой и правдой новому правительству. Некоторые из них как бы заискивали перед солдатами, утратив былую спесь. Даже этот Бонч-Бруевич, которого ему довелось конвоировать в первый день к верховному, забегал с передков: «Слушаю вас, товарищ матрос», «В чем дело, товарищ?» Это было необычным для Седойкина, будило в нем насмешливо-мстительное чувство. К тому же, как ему казалось, главковерх «очень уж цацкался» со своим начальником штаба. И странно, незлобивый и в общем-то довольно добродушный, покладистый малый, он при каждом случае норовил подчеркнуть свое достоинство. Это получалось у него неуклюже и порой оборачивалось просто грубостью, что в свою очередь — Седойкин имел тягу к самоанализу — вызывало в нем запоздалое раскаяние и еще больше подогревало неприязнь к «ихним благородиям». Вот примерно так можно было объяснить то, что однажды он бесцеремонно ввалился в кабинет начальника штаба ставки в своем нагольном полушубке нараспашку и бескозырке, сдвинутой на затылок. Произошло это в тот самый день, когда был объявлен декрет об уравнении в правах всех военнослужащих.