«Теперь самое время сматывать удочки», — решил Мирон и на носках, чтобы не слышно было скрипа сапог, опасливо озираясь, двинулся к выходу. Оказавшись на улице, он облегченно вздохнул, застегнул полушубок на все крючки и зашагал к солдатской казарме, чему-то усмехаясь в усы.
Начальник штаба прятал глаза, смотрел на шинель, брошенную на диван, насмешливо улыбался. Скорее всего, он попросту старался скрыть свою неловкость: обиделся на рядового, которого, в общем-то, ничего не стоило выпроводить из кабинета и без помощи главковерха, рассуропился. Было ясно и постороннему — а он отнюдь не посторонний, — что Николай Васильевич вовсе не собирался ущемлять в чем-то своего начальника штаба, а тем более дискредитировать его. Сам он, чуждый всякой амбиции, меньше всего обращал внимание на то, что кто-то, как-то вольно или невольно, но во имя важнейшего революционного дела не щадил его собственного «я». Он это считал в порядке вещей, искренне полагая, что в большом деле не может быть места самоуязвлениям. Между тем он не был черствым человеком и хорошо понимал всю сложность переживаний бывшего генерала, как мог, старался сглаживать углы своих с ним отношений. Вот и теперь после продолжительной паузы простодушно спросил:
— Хотите, Михаил Дмитриевич, я скажу, о чем вы сейчас подумали?
Этот вопрос застал Бонч-Бруевича врасплох:
— О чем?
— Да вот, мол, уж так вам претят всякие знаки отличия, что даже главковерх в солдатской шинели ходит!
И оттого, что главковерх угадал и так непосредственно уличил его, Михаил Дмитриевич рассмеялся. На душе у него потеплело, а Николай Васильевич придвинулся к нему вплотную, заговорил о том, что армия в настоящий момент находится в стадии становления, что многое, доставшееся ей от царской, сейчас совершенно необходимо изменить, выправить, чтобы она обрела свое рабоче-крестьянское лицо.
— Очевидно, наступила пора как следует заняться не только политическим и дисциплинарным воспитанием подчиненных, но и общечеловеческим. Случай с Седойкиным лишний раз говорит о том, что мы с вами в круговороте событий упускаем подчас что-то весьма существенное в этом деле. Если хотите знать, он, этот Седойкин, лично против вас ничего не имеет. Просто он привык видеть в офицере своего угнетателя, этакую «белую кость». Вот ведь и у вас нет-нет да и прорывается иногда, как бы помягче выразиться, чувство превосходства, что ли, над нижним чином. Нужен совершенно индивидуальный подход к человеку — простите, если у меня получается несколько назидательно. Не из желания поучать я это говорю, просто думаю вслух. Надо всячески способствовать утверждению в человеке чувства собственного достоинства, иначе — в силу недостаточного воспитания, образования, вековой приниженности и других причин — он сам стихийно и порой уродливо будет самоутверждать себя. Под горячую руку я пообещал посадить Мирона на гауптвахту. Возможно, в другом случае, с другим солдатом — это и помогло бы, а Седойкин, несмотря на внешнюю грубоватость, натура тонкая, я сказал бы даже — весьма чувствительная. С ним поговорить надо, помочь ему добрым словом, и он воздаст тебе сторицей.
— Спасибо, Николай Васильевич, — искренне сказал начальник штаба, — вы сейчас преподали мне отличный урок.
— Полно, какой там урок, просто меня это чрезвычайно волнует. Я вот о чем хочу спросить вас. Не поможете ли вы мне составить предположительные наметки окладов, они потом войдут в общую таблицу.
— Конечно.
— А теперь, Михаил Дмитриевич, если у вас нет неотложных ко мне вопросов, не угостите ли вы бездомного прапорщика крепким домашним чаем? Знаете ли, приучила меня моя Елена Федоровна.
— Помилуйте, Николай Васильевич! Сейчас же, немедленно поедем ко мне. То-то Елена Петровна будет рада, кстати, наверняка у нее найдется на этот случай не только крепчайший чай, но и бутылочка превосходного коньяка. — И, понизив голос, будто собираясь сообщить нечто секретное, сказал: — По-моему, моя супруга определенно в вас влюблена. Но платонически, разумеется, только платонически!
Смеясь, они оделись — один в генеральскую шинель с отпоротыми погонами, а другой в новую солдатскую, но тоже без погон, — и вышли на улицу.
Не особенно сильный, но довольно упругий ветер подметал мостовую. Было бесснежно и морозно, хотя солнце светило довольно ярко. По небу плыли мелкие и ослепительно белые утицы-облака. От вокзала донесся паровозный гудок: совсем недавно было установлено регулярное движение поездов.