Больше я не стану сжигать написанного. Перечитывая свою рукопись, я на какое-то время избавляюсь от своего проклятого двойника, у меня пропадает охота спорить с самим собой, написанное представляется слепком меня самого, мой двойник в это время молчит. Это, вероятно, происходит потому, что я невольно вспоминаю о тех людях, с которыми мне доводилось встречаться.
Почему-то чаще, чем о других, я вспоминаю о Крыленко. Вероятно, потому, что в скором времени мне придется отвечать в первую очередь ему: по слухам, он сейчас работает в юстиции. Ах, если бы в свое время я мог предвидеть это! Я сделал бы все зависящее от меня, чтобы снискать его расположение. Пожалуй, мои полицейские опекуны теперь уже арестованы. И Белецкий, и Виссарионов, и даже Джунковский. Неужели архивы департамента поступили в распоряжение революционного трибунала? Правда, я всегда был достаточно предусмотрительным, но бюрократическая полицейская машина действовала по своим законам: могли сохраниться мои многочисленные расписки в получении различных сумм, больших и малых. Эти расписки безусловно заговорят. Они скажут о том, что провокатор Малиновский в свое время предоставил Белецкому возможность ознакомиться с партийным архивом фракции. Он продержал этот архив ночь и снял копию. Он был педантичен. Как-то показал мне свои подшивки, показал не без умысла: мол, если все пойдет ко дну, то мы с вами, милейший Роман Вацлавович, пойдем туда вместе. Шутить по столь серьезному поводу?.. Меня ведь уверяли, что расписки уничтожаются…
Однако на сегодня хватит. Я отдал тетрадь Жозефине. Теперь я всегда поступаю так. Жозефина прячет рукопись с большим тщанием, она мечтает со временем поехать в Париж. Как ей, бедняжке, хочется в Париж! Наверное, так же, как мне в Россию.
Жози очнулась от промозглой сырости и, еще не понимая, что же произошло, почувствовала одиночество, сжавшее сердце. Она провела исхудалой рукой по краю кровати, даже приподняла голову и тут же уронила ее на подушку. Эрика, ее Эрика больше с нею не было. Он ушел с вечера, забыв погасить свечу, которая сгорела до самого основания, расплылась по блюдцу безобразными щупальцами.
Вцепившись в края кровати, Жози чуть привстала — потолок, качнувшись, поплыл в сторону. Окно едва заметно проступало в стене, серело безрадостно-тускло.
Эрнеста не было. Совсем не было. Это Жози почувствовала всем своим существом, а потом и поняла. И тогда ею овладело полное безразличие ко всему. Она машинально теребила пальцами шов матраса, смотрела в мутный потолок и помимо своей воли вспоминала о том, что произошло с нею. Вспоминала, как о ком-то другом.
Жози очень хотелось иметь ребенка — чем дальше отодвигалась эта возможность, тем нестерпимее становилось желание подержать в руках крошечное тельце, прижать его к груди, почувствовать острую и сладкую боль материнства. Вот почему так решительно и безоглядно Жози порвала все свои другие связи. Ей мнилось, что и Эрнест с этих самых пор изменился в лучшую сторону, стал внимательнее.