Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!..
По классу пронесся шелест и тут же замер. Учитель выждал некоторое время, чтобы дать гимназистам прочувствовать услышанное, потом заговорил намеренно тихим голосом:
— Видите, друзья мои, как близки по духу эти поэты — русский и поляк? Совместными усилиями мы поможем друг другу отрешиться от предвзятости суждений, посмотрим вокруг и увидим мир глазами передовых представителей человечества. Я говорю об этом возвышенно, а как же иначе?
Неприметно, исподволь новый учитель обращал люблинских гимназистов в свою веру. И прежде чем начальник губернского управления разгадал его своеобразный метод антиправительственного воспитания, ученики многое поняли и успели основательно привязаться к своему словеснику. Они ожидали его уроков с нетерпением. За короткий срок они словно бы повзрослели. И теперь редкий из них вспоминал о былых шалостях, каждый считал себя чуть ли не революционером и на урок приходил, как на собрание тайного общества.
Однажды после занятий Николая Васильевича остановил Сережа Петриковский, сказал, от волнения хлопая ресницами:
— Николай Васильевич, мне можно верить, я давно уже понял, что вы не просто учитель, а революционер. Скажите, чем я могу быть полезен, и я сделаю все, что от меня зависит.
Этого худенького гимназистика Николай Васильевич давно приметил. Паренек поражал живостью и проницательностью ума и порой задавал такие вопросы, что Николай Васильевич счел возможным заняться с ним отдельно. Именно поэтому он выслушал своего молодого друга с большим вниманием, а потом сказал буднично и просто:
— Хорошо, Сергей. Вот вам для начала первое задание. Нет, нет, ничего не надо записывать, это надо запомнить. — Учитель назвал адрес. — Пойдете и скажете: я от товарища Абрама. И все. Хозяин квартиры передаст вам сверток, отнесете его, куда он скажет. Задание понятно?
— Понятно, Николай Васильевич, это я сделаю мигом, и комар носа не подточит.
— Ну и хорошо, а теперь идите домой — и о нашем разговоре никому ни слова.
Поручение учителя Сергей выполнил очень старательно: сверток спрятал в ранец и отнес его по назначению. Так он сделался одним из связных товарища Абрама.
Вскоре многие гимназисты стали членами люблинского литературного кружка, где товарищем председателя был их наставник. Нет, не случайно Николай Васильевич поселился отдельно от своих родных. Он это сделал для того, чтобы оградить их от возможных неприятностей. Некоторое время спустя начальник губернского управления писал в своем донесении: «Убежденный социалист и опытный агитатор Крыленко избрал себе профессией педагогическую деятельность как наиболее удобную для безнаказанного распространения социалистических взглядов среди учащейся молодежи. При преподавании русской словесности и всеобщей истории он пользовался всяким случаем, дабы деятельность каждого русского писателя и каждый выдающийся исторический факт изложить с социалистической точки зрения».
9
Стук был условный. Его особенностей
не могли знать местные товарищи. К тому же, соблюдая строгую конспирацию, Николай Васильевич жил отшельником, никого у себя не принимал.
«Это оттуда», — решил Николай Васильевич, однако дверь открывать не спешил, стоял возле косяка. Должны постучать еще раз ровно через минуту: четыре частых удара, три через паузу. Эта минута показалась ему необычайно долгой. Наконец стук повторился. Сомнений больше не оставалось. Николай Васильевич откинул крючок.
Вошла женщина средних лет, статная, красивая. Предупредив возможный вопрос, она представилась:
— Я Франциска Казимировна Янкевич, крестьянка. А вы, если не ошибаюсь, учитель словесности Николай Васильевич Крыленко?
— Вы не ошибаетесь, — улыбнулся он, — проходите и располагайтесь.
Франциска рассмеялась:
__ Знаете, а вы дословно повторили Ильича! Он был
уверен, что вы так скажете. Я заметила, он вас любит, сказал, это я хорошо запомнила, «нынешний Абрам уже не тот, которого я в свое время так резко критиковал».
— Спасибо. Значит, взаимно, — пробормотал Николай Васильевич, и если бы не желтоватый свет керосиновой лампы, то она заметила бы, как оживился его взгляд.
Впрочем, она догадалась о его волнении по тому, как дрогнул у него голос, подумала: «В самом деле, славный молодой человек. И эти усики и бакенбарды, наверное, специально отпустил, чтобы выглядеть солиднее». Стараясь не смущать его более, она деловито начала вынимать из волос шпильки. Николай Васильевич расценил ее молчание по-своему: «Наверняка читала мой опус…» — и, скрывая неловкость, неожиданно для себя предложил: