Дылда поднялся, ни слова не сказал и, покачиваясь, направился к двери.
— Жаловаться пошел. Теперь будет дело! — перешептывались гимназисты, одни со страхом, другие с любопытством. — Ну, Крыленко, теперь держись! Знаешь, кто его отец? Он самому попечителю может приказать исключить тебя из гимназии.
Николая вызвали к директору.
— Расскажите, что у вас произошло с Пржиалковским, — довольно благодушно спросил тот.
И когда Николай, по своему обыкновению, правдиво рассказал, директор сдержанно улыбнулся и начал беседу издалека. Он говорил Николаю о том, что ему, сыну неблагонадежных родителей, надлежало бы держаться более осмотрительно.
— Вам, надеюсь, понятно, что своим поведением вы бросаете тень на своих отца и мать? А они у вас, насколько мне известно, не очень благонадежны? Спрашивается, зачем вам, первому ученику, портить свою репутацию? В конце концов вы могли бы поговорить с Пржиалковским, убедить его не поступать так… гм, опрометчиво с этим сыном жестянщика.
Николай глянул на него исподлобья:
— Мой отец никогда не простил бы мне, если бы я не заступился за слабого.
— Похвально. Только, друг мой, зачем было пускать в ход кулаки?
— Другого языка этот хам не поймет. Он считает, что если его отец богат, то и ему все позволено.
Отпустив гимназиста, директор некоторое время прохаживался по кабинету, обдумывая сложившуюся ситуацию. Как человек здравомыслящий, он понимал, что гимназист Крыленко поступил вполне естественно: Пржиалковский в последнее время вел себя очень уж неподобающе, но что поделаешь, если его отец имеет среди влиятельных людей большой вес и одного его слова достаточно, чтобы он, директор гимназии, в один не очень прекрасный день мог оказаться не у дел?
В общем все обошлось вполне благополучно, если не считать того, что вскоре сына жестянщика, придравшись к чему-то, отстранили от занятий на неопределенный срок.
— Ничего, Митяй, не отстанешь: я помогу тебе, — успокаивал приятеля Николай. — Тебе, вижу, и самому надоело ходить в холуях.
— Надоело, — согласился Митяй. — Ты не думай, я и сам бы давно уже накостылял этому Дылде, только отца жалко. Если бы ты знал, как он этого Пржиалковского просил, чтобы меня в гимназию приняли! Вот я и терпел.
— А ты подумал о том, что если сам унижаешься, то этим самым и своего отца унижаешь? — вскипел Николай.
— Думал, только разве его убедишь?
— Давай вместе.
— Давай, только это не поможет.
Но, к изумлению обоих, старый жестянщик воспринял случившееся даже с каким-то удовлетворением:
— Благодарствуем за науку, — сказал он Николаю, когда тот горячо принялся убеждать его не заставлять Митяя прислужничать, — очень это у вас просто-понятно выходит. Я ведь как думал: главное, чтобы гимназию ему закончить. А это вы верно объясняете: смолоду гнуть спину — на всю жизнь раб. А что не побрезгали нашим братом, с книгами вот пришли, чтобы помочь Митяю, — низкий вам наш поклон.
С тех пор как Николай подружился с сыном отставного солдата, Дылда не упускал случая напакостить ему. А услужливые приятели старались: то нальют на сиденье парты чернила, то подсунут в ранец кирпич. Николай хотя и огорчался, но виду не подавал. Вынет кирпич из ранца, положит на сиденье и улыбнется:
— Догадливый народ! Все немного повыше, мне так виднее, что на доске написано.
Дылда злился, и однажды гимназисты подкараулили Крыленко в переулке.
Николай мог бы еще убежать, путь к отступлению был свободен, по оп, стиснув зубы и сжав кулаки, смотрел прямо перед собой и, казалось, не слышал угрожающих выкриков: «Ссыльный, арестант, сматывайся отсюда, пока ребра целы!»
Дылда забыл об осторожности и тотчас получил такого тумака, что даже присел от боли. И тогда началась свалка, гимназисты принялись тузить друг друга с ожесточением, не щадя кулаков, не разбирая, кому наносят удары. Впрочем, вскоре драка прекратилась сама собой.
— Погоди, ты у меня еще получишь, арестантская морда, — скулил побитый Дылда, поглядывая в сторону хибарки отставного солдата, откуда бежал Митяй.
— Держи его! — кричал тот. Подбежал запыхавшись: — Ты чего опять здесь пошел, а не в обход?