— Хотите освежиться с дороги? Это просто устроить.
— Ничего не надо устраивать. Сейчас я распакуюсь, мы поговорим, а завтра… нет, уже сегодня к должна покинуть Люблин. Для сведения: я здесь проездом, чтобы проконсультироваться у акушера. — Она зажала шпильки губами и распустила густые длинные волосы. — Видите, как просто? Не прическа, а дорожный баул. Знаете, как вас еще называет Ильич? — спросила она немножко в нос и шепеляво, от того что мешали шпильки.
— Как?
— Горошинкой!
— Это за малый рост и подвижность, — пояснил Николай Васильевич. Он, как все здоровые, крепкие физически и умные люди, не считал себя обделенным природой.
— Нет, не поэтому! — живо воскликнула Франциска, выронив шпильки, и тут же вынула из волос туго свернутый листок папиросной бумаги. — Это адреса товарищей, с которыми вам необходимо связаться, прежде чем отправиться в Краков.
Николай Васильевич быстро, но совершенно машинально подобрал шпильки, потом взял листок, осторожно развернул его и, прочитав, заговорил неожиданно взволнованно и еще более торопливо, чем обычно:
— Разве так можно? Нет, такие вещи надо запоминать прочно, вплоть до каждой точки и запятой, а вы как думали? Это же не конспирация, а детская игра!
— Вот-вот, именно за это и прозвали вас Горошинкой: не говорите, а будто горох рассыпаете! Кстати, я не обладаю вашей удивительной памятью. Ильич говорил, что вы способны в один присест запомнить пять страниц латинского текста.
— Ну уж и пять. Не более трех страниц, из Овидия, — уточнил Николай Васильевич, — да и то на спор с сестренкой.
Франциска, улыбаясь, поправила прическу, однако небрежно, кое-как, потом посерьезнела:
— А теперь рассказывайте, чем вы здесь занимаетесь, только сначала позвольте мне хотя на некоторое время освободиться от проклятой подушки. Очень уж жарко!
— Пожалуйста, пожалуйста, а я скроюсь на кухне и заодно подогрею чай.
Через некоторое время она его позвала. Николай Васильевич развел руками:
— Удивительное превращение!.. Так вы спрашиваете, чем я здесь занимаюсь? На мой взгляд, полезным делом: провожу на уроках неорганизованную пропаганду социализма в старших классах.
— Ах вы, дотошный конспиратор, — покачала головой Франциска. — Напрасно ищете в этом папирусе новый адрес Старика. Это я догадалась запомнить.
Николай Васильевич согласно кивнул, поднес к лампе секретное послание — папиросная бумажка вспыхнула и белесыми хлопьями осела на стол.
— Сейчас будем пить чай с малиновым вареньем. Отличное у меня есть варенье, мамино. За чаем и поговорим.
Вскоре Франциска ушла. Спокойная, веселая. Знал бы Николай Васильевич о том, как она волновалась, устраиваясь в колымаге! Ей казалось, что извозчик слишком медленно снимает торбы с овсом с лошадиных морд. А тот и впрямь не спешил: снял торбы, уложил их в колымагу, потом обстоятельно начал вправлять удила, любовно похлопал одного коня, у другого зачем-то посмотрел зубы, покряхтывал, бормоча что-то себе в бороду. Ему и в голову не могло прийти, что эта прижимистая деревенская баба — профессиональная революционерка-подпольщица с таким нерусским именем — Инесса Арманд. Как она горячо, со знанием дела торговалась, прежде чем они сошлись в цене! Он даже презрительно крякнул:
— Эх ты, земля скупердяйства. Ладно, отвезу, тут и езды-то всего ничего, могла бы и пешком прогуляться до вокзала.
— С этаким-то?.. — Франциска погладила свой большой живот.
— Верно, — согласился извозчик, — бабе в таком положении несподручно с вещами тащиться. — Он шевельнул волосяными вожжами, чмокнул губами — и лошади тронулись.
10
Иван Ситный, по прозванию Медведяка, обладал недюжинной силой. Приземистый и кряжистый, необычайно крупный: один кулак — в два кулака, а палец — в два пальца. Лицо его заросло так, что виднелся один лишь нос, похожий на картофелину-берлихинку в густой ботве. Как почти все очень сильные люди, Медведяка обладал покладистым, уживчивым характером, никогда не сердился, а глаза у него всегда смеялись под лохматыми шубейками бровей: будто два родничка в буреломе, словно кругом лес непроходимый, а роднички играют себе, посверкивают!
Про Медведяку рассказывали, что он, мол, голыми руками разгибал подковы, однажды на спор выпил два литра первача-самогона, не закусывая, а другой раз кулаком свалил с ног матерого быка. Присочинили, конечно, хотя подковы он разгибал, это верно, но чтобы скотину ударить — не могло такого случиться: скотину, как, впрочем, и людей, он не обижал. Как-то захромала в пути кобылица, так он снял с нее вьюк и протащил его на себе версты три. А контрабандой Иван Ситный занимался скорее из склонности к риску. Говаривал в откровенную минуту: