— Спасибо за участие, — сказал Николай Васильевич, — а теперь позвольте мне откланяться, если, конечно, вам не поступило дополнительных указаний.
— Дополнительных не поступало. Не говорю «до свидания», так как оно, это свидание, полагаю, не доставит вам большого удовольствия, — не остался в долгу Белонравов и, продолжая слащаво улыбаться, поднялся, давая понять, что аудиенция окончена.
Вызов в полицию, конечно, не был неожиданностью для Николая Васильевича. Он знал, что рано или поздно его лишат возможности преподавать, но не предполагал, что это случится так скоро. В кабинете Белонравова он держал себя с достоинством, ни о чем не просил и даже вида не подал, как сильно был огорчен: только-только пошло дело, упрочил связи с петербургскими большевиками и Заграничным бюро, заменил, тщательно законспирировал явки для проезжающих через Люблин товарищей — и вот надо было сниматься с насиженного места. Жаль было расставаться и с гимназией.
Мать приняла известие о намерении сына уехать из Люблина довольно спокойно, только глаза у нее погрустнели. И сейчас, разговаривая с Иваном Ситным, Николай Васильевич видел перед собой тревожные материнские глаза. Он сидел на пеньке, ковырял прутиком землю и думал о том, что ждет его на новом месте. В общем-то переезд был ему на руку: ближе к границе — дальше от полиции, и потом в Сосновицах никто его не знал.
«При необходимости всегда можно съездить в Петербург, не возбуждая излишних толков», — успокаивал он себя, но никак не мог избавиться от мысли, что в Люблине, конечно же, все было бы лучше. Хмурился.
Потревоженная сороконожка, изгибаясь, скользнула по кленовому листу и скрылась в траве. Степенно, по-купечески, прополз возле носка ботинка черный как смоль жук, начал карабкаться на комочек земли, но тут же свалился на спинку, замельтешил членистыми лапками. Николай Васильевич тронул его — жук замер.
— Хитрец, — усмехнулся Николай Васильевич и поднялся с пенька, сказал, вздохнув: — Вот такие дела, Иван Францевич.
— Не горюй особо, — ободрил тот, — у нас ты быстро приживешься. В случае чего, я завсегда рядом. — И закончил, казалось, совершенно непоследовательно. — Коней я люблю. Ты меня при конях устрой. Я их с детства, почитай, уважаю, хотя собственных никогда не имел. Ласковая животина: потреплешь по холке или морду погладишь, а она уже и тянется к тебе, раздувает ноздри, тычется в ладонь бархатными губищами.
— Обязательно пристроим, без дела не останешься. А не потянет за кордон? Ты же вольная птица, на месте не усидишь.
— При конях я буду раб. Чего лучше придумаешь?
У Ивана Ситного любовь к животине была наследственной: отец служил конюхом у пана Заборовского. Поднесет, бывало, Ванюшку к лошадиной морде и скажет:
— Погладь, погладь, приласкай ее, видишь, занемогла она, а ласка что лекарство…
Подрос Иван, стал иной раз вместо отца за конями досматривать. Как-то возьми и заплети гриву Герцогине в мелкие косички, а она самому пану понадобилась для срочного выезда. В духе был в ту пору пан, не рассердился, а рассмеялся и велел определить парня в помощники к отцу-конюху. Отец обрадовался: не будет сыпок мотаться по селу без дела. К тому же приметил старый, что не по чину его сын зазнобу себе приглядел — хозяйскую дочь. А тут — конюх, авось хозяйская дочь отступится; не ровня она конюху, сыну конюха. От такой любви всякие несчастья приключаются. Так рассуждал отец про себя, да и сыну внушал то же самое. А любовь у них, должно быть, только-только зачиналась: не костер, а так вроде бы костерок. Дунет ветер посильней — и погаснет. Невольно подслушал однажды, как панская дочь над сыном куражилась:
— Ну какой ты, Ванюша, для меня суженый, если от тебя за велсту конским потом несет? Откажись от конюшни, стань лыцалем, — она не выговаривала букву «р».
Иван теребил уздечку, оправдывался:
— Отцу перечить не могу, да и коней люблю очень.
— Больше, чем меня? — допытывалась панночка и, притворно сердясь, изгибала свои шелковистые бровки.
— Тебя больше.
— Ну а лаз больше, то сделай так, чтобы я могла голдиться тобой. Видела я, как ты гливу Гелцогине заплетал. Фи! Смешно: не палубок, а голничная пли панской конюшне. Станешь лыцалем?
— Я контрабандистом стану, — сказал Иван, должно быть, брякнул первое, что пришло в голову, а панночка даже в ладоши захлопала, так ей это понравилось.
— Она меня и грамоте выучила, — сказал после продолжительной паузы Медведяка, — очень обрадовалась, когда я «Тамань» Лермонтова прочитал.
— Чем же все кончилось и что стало с панночкой? — спросил Николай Васильевич. Никогда еще вот так не откровенничал Иван Ситный.