— А, боялся я их! — махнул рукой Николай и потрогал разбитую губу. — Вот только рубаху в крови выпачкал, мама будет вздыхать: «На кого ты похож!»
— Отец спрашивал о тебе, говорит, чегой-то твой дружок не идет. — Митяй потер кулаком свои постоянно воспаленные глаза, положил Николаю руку на плечо, и они пошли не торопясь, как и полагается победителям.
Отставной солдат, постукивая деревяшкой, подметал пол веником, связанным из полыни, балагурил:
— Вот сейчас будет чисто, опрятно и на душе приятно. Отчего вчера не приходили?
— Некогда было: огород пололи.
— Ну и ладно. Давайте умывайтесь и садитесь с нами чай пить, а то мой пострел извелся весь: где Колян да где Колян, а Колян вот он. Вам покрепче? — подхватил изуродованной рукой чайник, налил всем кипятку, потом из кружки — крепчайшей заварки.
В этой хибаре Николай чувствовал себя как дома. Ему нравилось сидеть вот так, прихлебывать чай и слушать не умолкающего ни на минуту отца Митяя:
— Вы думаете, почему сынок мясника на вас с Митяем взъелся? Очень даже просто: отец у него большим делом ворочает, а в случае чего — и богатство его тю-тю! Вы как считаете: ваших родителей турнули из Петербурга за распрекрасные глаза? Нет. За полную их справедливость. Студенты да рабочие, как я теперь понимаю, большая сила, они у таких Пржиалковских — как кость рыбья в горле… Да, а вот моему Митяю не повезло: мамку не помнит. Покуда я воевал, она умерла, надорвалась на непосильной работе, когда ему и четырех лет не было. И отец инвалид. Изуродовался я не на войне, а на бойне, вернее, в мастерской при этой самой бойне — тоже Пржиалковскому принадлежит. Ему, лысому черту, главное прибыль, а о том, чтобы обезопасить рабочего человека, заботы нет. Вот я и угодил в машину, подсклизнувшись. Теснота, мокрота там и воздух шибко спертый. У меня возьми и закружись голова. Теперь вот на жестянку перешел, на нового хозяина спину гну, а он, хотя и молодой, но не хуже самого Пржиалковского выжимает из нашего брата все соки. Вот вы и скажите: куда деваться?
«В самом деле, некуда», — подумал Николай. Однажды они с Митяем побывали на бойне. Дурманящие запахи — кровь с мочой — заставили их выскочить на воздух тотчас. Однако Николай успел заметить, что у рабочих были зеленые от усталости лица.
— И в мастерской не лучше: мазут, копоть, — сказал отец Митяя. — Уродуешься, понимаешь, по десять — двенадцать часов, а получаешь гроши.
Иногда жестянщик принимался показывать фокусы, которых знал великое множество, или, вооружившись огрызком карандаша, говорил:
— Вот вам кребус, попробуйте разгадать. Что, кишка тонка? Это — вензель императрицы Екатерины II, а это, стало быть, изба, потом вилы, коза, подкова, крот и две смерти. Что получается? Невдомек? Очень даже просто: «Екатерина вторая избавила казаков от смерти». Вопрос: почему она их избавила? Потому, что они — оплот самодержавия.
Однажды он под строгим секретом показал ребятам листок парафиновой бумаги с текстом, отпечатанным неведомо каким способом.
— Вчера из-за этих листков у нас в мастерской такая кутерьма поднялась! Сам хозяин прибежал… Кто их подбросил нам, когда — неведомо, только в этих листках вся правда прописана о нашем брате трудящем. Читай и молчок — зубы на крючок! — Он водил по бумаге огрубевшим от работы с жестью пальцем и читал по складам: — «Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих…» Видал, как завернуто? Не иначе, какие студенты орудуют, — и хитренько, как заговорщик, глянул Николаю в глаза. Сказал вскользь: — Вы бы меня со своим отцом познакомили. Он, видать, голова светлая. У нас в России дураков в ссылку не загоняют.
Узнав об этом, Василий Абрамович отчего-то сильно разволновался, обещал непременно заглянуть в хибарку жестянщика, но так и не собрался, объяснил занятостью. Но все было проще: имея четверых детей, он не решался рисковать относительным благополучием своей семьи, поэтому по возможности избегал всего, что могло так или иначе нарушить этот покой. Чем грозят запретные листки, о которых рассказал сын, ему было хорошо известно.
Быть может, по этой причине Василий Абрамович ни с кем из люблинцев — за исключением немногих — близко не сходился и слыл среди них нелюдимом. Жил он замкнуто, свободное время проводил в кругу семьи, и никто из тех, с кем ему приходилось сталкиваться на службе или в иных местах заштатного польского городка, даже не подозревал о том, как тяготили его обязанности чиновника по акцизному ведомству. Еще не старый, образованный человек, он мог бы при желании легко выдвинуться, но не хотел менять своих взглядов, жил, заботясь лишь о том, чтобы его детей не засосала, как он говорил, затхлая обывательская среда. При всем при этом дружбу Николая с сыном жестянщика он поощрял, говорил: