Мне нравится бродить узкими улочками этого некогда процветавшего немецкого городка, в котором собрались все, смытые со своих берегов: дипломаты и провокаторы, министры и проститутки различных национальностей и вероисповеданий. Что занесло сюда мою маленькую француженку, уверявшую, что до недавнего времени она блистала на подмостках парижского театра?
Однажды мы зашли в собор послушать органную музыку. Он построен в XIII веке; говорят, в этом соборе, украшенном гербами, в глубокой древности молились рыцари, звеня доспехами. Акустика собора совершенна: едва внятный звук слышится одинаково хорошо во всех углах огромного мрачноватого здания, а музыка, подобная прибою штормового Балтийского моря, не оглушает, а успокаивает и куда-то манит. Я слушал органную музыку, словно пил чудесный настой из целебных трав, она размягчала мою душу.
Жозефина понимает меня. Она в соборе представляется мне серенькой мышкой, но я верю, что она была актрисой. Ее глаза широко открыты, полны задумчивости, на губах блуждает милая улыбка.
Из своих апартаментов я вскоре вместе с Жозефиной перебрался в некое подобие петербургских меблированных комнат. Единственное окно нашего нового жилья выходило на заболоченную старицу городской речонки. Эта старица, это болотце и лягушиное кваканье действовали на меня успокаивающе. Я созерцал болотце сквозь сально-пыльное окно и обдумывал вопросы бытия.
Прежде чем стать депутатом, я был вором. Первое мое дело — уголовное. Мне инкриминировалась кража со взломом со всеми вытекающими из этого последствиями, как-то: тюремное заключение и тому подобные прелести. Впрочем, я ничуть не жалею, что начал свою карьеру именно так. «Всяк по-своему открывает свою дверцу в жизнь». Славный афоризм, не правда ли? Мне мог бы позавидовать и Родзянко — большой ценитель кратких изречений. Но шутки в сторону. С некоторых пор я начал задумываться над тем, почему именно так, а не иначе сложилась моя жизнь. Мое уголовное прошлое сослужило службу в достижении той цели, к которой я стремился с самого детства. Я хотел стать богатым, но скрывал это от своих сверстников. Никто из них даже не подозревал, что у мальчика в желтых ботинках наличествуют такие далеко идущие планы. А я умел не только мечтать, но и действовать: вскоре научился драться так, что без особого труда одолел в драке известного забияку Зюзго — грозу нашей улицы, а потом на спор срезал у полицейского револьвер и утопил его в отхожем месте. Через некоторое время сверстники начали опасаться меня.
Шли годы. Я возмужал, шея у меня укоротилась, а руки сделались цепкими и хваткими, хотя и оставались досадно тонкими. Чтобы скрыть этот недостаток, я никогда не снимал пиджака. Свои желтые ботинки я давно сменил на лакированные туфли.
Впервые я украл не из необходимости. Мне хотелось испытать то неизъяснимое наслаждение, когда совершаешь недозволенное и в чем-то становишься выше обывателя из толпы, который не прочь покричать в хоре «держи вора!», а наедине с тобой бледнеет и безропотно отдает тебе свой тугой кошелек.
Однажды моим «клиентом» оказался лавочник со странной фамилией — Синенький. Столько лет прошло, а вот запомнился мне этот большого роста и, по-видимому, довольно сильный человек. Я подкараулил его еще засветло в тихом переулке, когда он с выручкой возвращался домой.
— Давайте мирно разойдемся, — сказал я, приставив к его груди дверной ключ в перчатке, который он несомненно принял за револьвер, — кричать не рекомендую: прямо за тумбой мой напарник, слева за углом — другой, а городовой отлучился по некоторым своим надобностям.
А он молчал, будто язык проглотил от страха, стоял и смотрел мне в рот. Я хорошо разглядел его лицо: отвисшие, как у бульдога, щеки, вспученные пельмешками глаза. Я наслаждался властью над ним и хорошо понимал, что он выполнит любое мое приказание. А потом мне стало смешно: я увидел, как из его глаз покатились мелкие, как бисеринки, слезы.
— По-щадите, — наконец пролепетал он, придерживая подбородок, — по-по-позвольте я сам, — и начал выворачивать карманы. Отдал все, что у него было, даже расческу.
— Ну а теперь иди и не оглядывайся, — толкнул я его своим «револьвером». Он икнул и отступил, а я увидел на том месте, где он стоял, довольно внушительное темное пятно: расслабился, бедняга. Отступал он медленно, мне даже наскучило это, я крикнул: — Беги!
И он побежал мелкой рысцой, прижав локти к бокам, а я пошел в другую сторону — в трактир, выпить водки: так мне сделалось противно.
А наутро меня арестовали — донес, подлец! И, скажите на милость, сообщил полиции мои особые приметы: рябой, рыжеватый.