«Что же вы молчите, милый Николай Васильевич?» — спросила она его мысленно. Ах, если бы он знал, о чем она сейчас подумала, наблюдая за выражением его лица. Оно у него менялось: строгое, непроницаемое, вдруг оживлялось робкой улыбкой. Наверное, все влюбленные делаются вот такими привлекательно неловкими. Потом он заговорил, но она плохо понимала, о чем он говорил. Это становилось совершенно ни на что не похожим. Ей вспомнилось, как однажды по делам ЦК она побывала в его маленькой комнате, которую он снимал на Гулярной улице, и она была поражена тем, что его жилье напоминало скорее библиотеку. Толстенные тома Свода законов, Уложения о наказаниях, книги, брошюры, комплекты самых разнообразных газет лежали всюду.
— Извините, у меня все разбросано, — смущенно сказал он, торопливо убрал со стула кипу бумаг и предложил ей сесть, а сам, пристроившись на краешке кровати, счел нужным пояснить: — Должен быть в курсе всего, что может понадобиться для речей депутатов нашей фракции. Все надо юридически обосновать, вот постепенно и загромоздил комнату.
Елена Федоровна знала, что сам Ленин придавал его работе большое значение. Она привыкла видеть Николая Васильевича вечно занятым, привыкла слышать: «Крыленко сказал», «Надо посоветоваться с Николаем Васильевичем», «Скажите, как мне встретиться с товарищем Абрамом?» Всегда аккуратно одетый, он, казалось, все время бодрствовал. И вот на Гулярной она впервые увидела его в домашней обстановке. Помнится, она еще подумала тогда: «Хорошо бы прибрать все эти книги и справочники», представила, с каким тщанием принялась бы за уборку, и от одной этой мысли смутилась, словно хозяин мог узнать, о чем она подумала. Самое странное было в том, что она тогда совершенно забыла о поручении, с которым пришла, в растерянности взяла какую-то книжку и начала рассматривать ее, боясь поднять голову. Потом, вспомнив о поручении, заговорила официально, суховато.
Эта сухость, должно быть, и отпугнула Николая Васильевича. Некоторое время он избегал ее, боясь показаться смешным, и вот теперь топтался у ее стола и чего-то ждал.
Объяснению помешал депутат Государственной думы Малиновский. Нетерпеливый, чем-то взвинченный, он бесцеремонно вторгся между ними.
— Товарищ Галина, Леночка, — сказал он, — распорядитесь отпечатать вот это.
Николай Васильевич метнул в его сторону свирепый взгляд, а депутат начал что-то торопливо и нервно пояснять Елене Федоровне.
— Неприятный человек, — проговорила она, когда Малиновский отошел и теперь удалялся своей подпрыгивающей походкой.
— Зачем же вы?..
— Хотите сказать: зачем я снимаю у него угол? Этому есть свои причины, и потом, жена у него славная женщина. Собственно, Стефа и предложила мне поселиться у них, когда я осталась без квартиры. Знаете, а Трояновский терпеть его не мог, говорил, что глаза у него как у палача, и однажды назвал его унтер-офицером.
— Похож — согласился Николай Васильевич. Увидев, что Елена Федоровна засобиралась домой, внезапно решился: — Товарищ Галина, вы разрешите мне вас проводить?
— Можно просто Лена, — сказала она и тут же выдвинула ящик стола, склонилась над ним, чтобы скрыть предательский румянец.
Впервые они вышли на улицу вдвоем. Николай Васильевич взял ее под руку. Оба некоторое время молчали, боясь нарушить долгожданную и все-таки внезапно наступившую близость. Они оба и не подозревали раньше о том, что можно совсем ни о чем не говорить и сказать так много.
— Знаете что? — приостановился Николай Васильевич. — Вам надо немедленно съехать от Малиновских.
— Здесь есть «но», даже несколько «но», — и она снова заговорила о… Малиновском. Дался ей этот Малиновский! — Впервые я увидела его на совещании в Кракове, он там делал доклад о сочетании легальных и нелегальных форм партийной работы. Доклад произвел на меня, и не только на меня, блестящее впечатление… Весной ЦК направил меня в Россию с различными поручениями. О них было известно узкому кругу лиц, в том числе и Малиновскому. У меня было намечено свидание с Шотманом, жандарм расспрашивал о Шотмане, а о нем знал только Малиновский. — Она говорила сбивчиво от внезапного волнения.
Было видно, что она заговорила об этом впервые, впервые так откровенно, и Николай Васильевич был счастлив и горд оттого, что получил право на ее особое доверие. Он едва удерживался, чтобы не расцеловать ее тут же на Невском, на виду у всех.