— А летом, — продолжала Елена Федоровна, сжав его руку, — вы знаете, я была арестована в Киеве — и там ротмистр вдруг спросил меня: носила ли я когда-нибудь кличку «Галина». Малиновский знал эту кличку… Странные совпадения…
— Полно, Лена. Просто он вам неприятен, а все остальное — всего лишь предположения.
— Если бы только предположения. Я знаю, что подозрение — не факт, но слишком много совпадений. Я даже чуть было не рассказала о своих подозрениях Ленину там, в Белом Дунайце, но потом подумала, что не стоит его напрасно волновать. Он обязательно сказал бы мне то же самое, что и ты. — Она вспыхнула, поправилась: — Представляете, я чувствую себя при Романе — как под стеклянным колпаком.
— Такое совсем никуда не годится. Ты, — он произнес это «ты» твердо, без колебаний, — ты никому больше не говорила? Дело, знаешь, огнеопасное, надо семь раз проверить…
— Я же не следователь! — запальчиво возразила она. — Пока мы проверяем, он за это время…
— Вот что: поскольку ты еще не следователь, давай завтра же или даже сегодня, сейчас перевезем тебя на Гулярную.
— Как? Ты с ума сошел! — рассмеялась она. — Вот так, никому ни слова — и переехать?..
— Ваш Роман, Елена Федоровна, узнает об этом первый, — неожиданно сурово заявил Николай Васильевич. И странно, эта суровость очень понравилась Елене Федоровне: своим безошибочным женским чутьем она уловила в его голосе такую беспредельную любовь, что не нашлась, что ответить ему, лишь подумала: «Какой же он распахнутый, чистый и, наверное, ревнивый!» Так подумала она, но не сказала ничего, улыбнулась, согласно кивнула: дескать, хорошо, можно переехать и сегодня.
Он привлек ее к себе и поцеловал.
17
Это случилось 11 декабря. Число она запомнила хорошо! «барабанные палочки» на календаре.
В то морозное утро Николай, по своему обыкновению, поднялся рано, вскипятил чай, накрыл на стол, потом распахнул форточку. Отчего-то ясно и четко запечатлелось в памяти Елены Федоровны это утро: заснеженные стекла окон, покрытые белыми пальмами, холодный воздух, ворвавшийся в комнату, и сам Николай, обнаженный до пояса. Он размеренно приседал — крепкий, будто выточенный из самшита. Почему именно это сравнение пришло ей в голову? Вспомнилось, как один скульптор говорил о самшите: «Благородное, крепчайшее дерево, хоть вытачивай из него клинок».
И вот запало. Ладный, упругий Николай продолжал приседать, а она смотрела на него из-под ватного одеяла и улыбалась. Он подшучивал над нею, называл мерзлячкой и говорил, что со временем и ее приучит делать по утрам гимнастические упражнения.
— Вставай, несчастный сурок, а то я и окно распахну, — смеялся он, подхватил ее вместе с одеялом и закружился по комнате, она взмолилась:
— Коля, отпусти!
На душе у нее с тех пор, как вышла за него замуж, всегда было светло и покойно.
Завтракали не спеша. Николай Васильевич намазывал масло на хлеб сначала для нее, потом для себя, пил чай и фантазировал, мечтал. То переносился в Швейцарию, то на берег моря в Крым или на вершины Эльбруса.
— Не век же нам жить конспиративно, — говорил он, ласково поглядывая на жену, — настанет время, и мы с тобой залетим куда-нибудь на Памир, где не ступала нога человека. Проложим путь среди обрывистых скал и ледников, а над нами будет парить только гордый орлан. Они, эти птицы, всегда кружатся над альпинистами. Вот увидишь, дай только срок!
Елена Федоровна улыбалась.
Его взяли на улице, взяли не у дома, а дали отъехать на извозчике. И опять не было слежки: охранке было точно известно, куда он направлялся этим декабрьским утром.
Николай Васильевич просидел в тюрьме до середины марта следующего года, хотя товарищи прилагали все усилия, чтобы освободить его. О том, что он находится в тюрьме, было сообщено в газете, социал-демократы Думы ходатайствовали о его освобождении, но ничто не изменило хода событий. Его выслали из Петербурга «с подчинением гласному надзору полиции в избранном месте жительства». По заданию ЦК он уехал в Харьков, для того чтобы проводить курс партии на организационное сплочение большевиков. Основой организационной работы ЦК должна была стать подготовка к партийному съезду, намечаемому на август этого, четырнадцатого года.
Не было бы счастья, да несчастье помогло: Елену Федоровну взяли на заседании редакции журнала «Работница». После тюремного заключения тоже подвергли административному выселению.
— Вот тебе и Памир, — смеясь, сказала она при встрече. — Здесь, в Харькове, намечается другое восхождение.