— Этот мальчуган безусловно порядочный человечина. Кстати, что у него с глазами?
— Трахома, а на лечение у них с отцом нет денег.
— Вот что, приведи-ка своего приятеля в среду, я его доктору покажу. Славный такой есть у меня знакомый врач, без спеси и весьма знающий. Разумеется, сделаем это осторожно, чтобы не смутить парня.
Однако благим намерениям отца осуществиться было не суждено: вскоре отставного солдата арестовали и куда-то увезли, а Митяй уехал к тетке в Петербург.
Дылда злорадствовал:
— Закатали твоих дружков. Дождешься, и тебя турнут из Люблина, потому что вся ваша семья меченая. Ишь чего захотели: равенства для быдла! Богатый голодранцу, что свинья гусю, — не ровня. Богатство и бедность от бога, а всякие смутьяны только мешают жить добрым людям.
— Это ты-то добрый? Живоглот ты, и твой отец такой же, тухлое мясо рабочим сбывает, пользуется их бедностью.
Бывало, дома Николай рассказывал о стычках с однокашниками. И тогда отец усаживал его напротив себя и раскрывал томик «Трактатов об ораторском искусстве». Это походило на ритуал.
— Вот послушай, что говорит по этому поводу Марк Туллий Цицерон. — Отец читал древнеримского оратора и политика в подлиннике, но переводил его иной раз на свой лад. — Вот это место, например. Это же не в бровь, а в глаз отпрыску мясника: стремление к богатству — верный признак душевной убогости. А чем в основном допекает тебя этот самый Пржиалковский? Небось расспрашивает о том, почему не держим кухарку и не ходим в церковь? Дальше рубля, выше иконы, шире супной чашки они, эти недоросли, как и их родители, ничего не видят и не желают видеть. Тебе ли, сыну мятежного студента, племяннику бывшего узника Петропавловской крепости, пасовать перед невежественными обывателями?
— Я и не пасую, стараюсь понять. Все почему-то убеждены, что главное в жизни — деньги. Дылда, например, мечтает о собственном миллионе. А зачем ему миллион? Разве от этого он станет умнее или добрее? Разве он поделится своим миллионом с бедными? Никогда! Он за грош удавится. Я, говорит, тогда еще и леса пана Заборовского прикуплю. А зачем?
— Это похвально, ты начинаешь думать, однако слушай дальше: «Да разве ты можешь признавать за ораторов таких болтунов, как те, которых Сцевола со смехом и с досадой должен был терпеливо выслушивать в течение многих часов, вместо того, чтобы пойти поиграть в мяч?». Намотай это на ус и поступай, как в таких случаях советует Марк Туллий Ци… Постой, постой, ты посмеиваешься, отрок? Отчего у тебя глаза начали поблескивать?
— От желания набить морду Дылде!
— Ну, дорогой мой, это уже крайность. Лучше пойди поиграй в мяч, а потом на досуге полистай «Трактаты». Небось дальше третьей страницы не читал?
— «Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал!» — дурашливо продекламировал Николай и упал на самодельную тахту.
— Вот бесенок! — рассмеялся отец. — Мать, ты случайно не знаешь, в кого уродился этот легкомысленный отрок? Он же совершенно не способен воспринимать серьезные вещи. Я его учу мыслить, а он дрыгает ногами. Ну что с ним будешь делать? Тогда послушай ты, Ольга Александровна…
— Да ну тебя! — отмахивалась Ольга Александровна, притворно сердясь. — Одного уморил и меня хочешь уморить своими «Трактатами»?
— Боже! Куда я попал? Нет, вы мне объясните, господа, куда я угодил со своим Цицероном? — потешно округлял глаза Василий Абрамович и беспомощно разводил руками. Глаза его смеялись.
Конечно, не всегда отец угощал Николая цитатами. Часто по вечерам, когда в доме зажигали огонь, он всерьез, как равный с равным, беседовал со своим сыном, рассказывал о своей молодости, студенческих сходках, о том, за что их с матерью выслали из Петербурга. Говорил, что не угасла на Руси тяга передовых людей к свободомыслию.
В такие минуты лицо у него становилось вдохновенным. Николай смотрел на него расширенными от восторга глазами. Еще бы! Он, его отец, мог видеть самого Кибальчича, Желябова, слушать рабочего-революционера Петра Алексеева, речь которого потом разошлась по всей России: «…Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»
Иной раз отец оставлял в покое своего любимого Цицерона. Бывало, возьмет с полки «Что делать?» Чернышевского и скажет:
— Ну, чья сегодня очередь? Начни, пожалуй, ты, Николай. У тебя приличная дикция.
Сначала читали но очереди, а потом сам собой возникал разговор по поводу прочитанного. При этом отец редко вмешивался в споры детей, а если вмешивался, то обязательно старался опровергнуть то, что утверждали и Чернышевский, и Герцен, и Салтыков-Щедрин. Делал это Василий Абрамович, как пояснял он Ольге Александровне, для того, чтобы дети учились «мыслить от противного», в глубине же души — отец и сам не признался бы в этом — он не желал раньше времени толкнуть своих детей на чреватый всяческими лишениями путь, ведущий в конечном итоге на каторгу, в ссылку. Однажды, когда возник разговор о малоросском просветителе Сковороде, а было это накануне отъезда Николая в Петербург, отец особенно разошелся в своем отрицании всё и вся: