Малиновский язвительно рассмеялся, подбоченился и вызывающе уставился на председателя. Тот побагровел от негодования, а оратор, явно издеваясь над ним, продолжал говорить нарочито громко, как глухому.
Бадаев смотрел на Малиновского непонимающе, шепнул соседу:
— Что с ним? Его же лишат слова!
— Член Государственной думы Малиновский, параграф 143 наказа требует подчинения оратора указаниям председателя, — сказал Родзянко, поднялся и навис глыбой над столом. — Прошу вас не пользоваться таким исключительным чтением вашей речи.
— Просим!
— Довольно!!
Эти возгласы, смех «правых», очевидно, выбили Малиновского из намеченного им лада. Он торопливо перебирал страницы декларации, говорил что-то невпопад, грубил председателю и только после продолжительной паузы вернулся к тексту:
— «В интересах представляемого нами рабочего класса мы будем отстаивать введение восьмичасового рабочего дня…»
— Да что с ним такое? Он же пропустил такой важный пункт, — поразился Бадаев.
Малиновский продолжал:
— «…Нас не пугает ни сложность, ни трудность стоящих перед нами задач. За нас непреложные законы общественного развития…»
— Член Государственной думы Малиновский, — напрягая голосовые связки, чтобы перекрыть возникший шум в зале, сердито оборвал оратора Родзянко, — обращайтесь, пожалуйста, к залу, иначе я буду принужден лишить вас слова!
Малиновский смерил его насмешливым взглядом, крикнул по-мальчишески озорно:
— Лишайте!
Это обескуражило председателя, он уткнулся в лист бумаги, лежащий перед ним, и сделал вид, что не заметил вызывающего тона депутата, а тот как ни в чем не бывало — только голос у него дрожал — дочитал декларацию до конца, на этот раз совершенно не отрываясь от текста:
— «Исходя из них, мы предвидели революционное движение 1905 года и в период контрреволюции предсказывали теперь уже начавшиеся новые выступления рабочего класса за ближайшие требования и конечную цель российской социал-демократии. Эта твердая уверенность вселяет в нас бодрость и в Четвертой думе работать для приближения того часа, когда всенародное учредительное собрание положит начало полной демократизации государственного строя России и тем самым расчистит пролетариату путь для борьбы за освобождение от цепей наемного рабства, для борьбы за социализм!»
Это восклицание, каким Малиновский закончил чтение декларации, было скорее всего нервной вспышкой, вздохом облегчения оттого, что кончилась пытка на трибуне, а совсем не торжеством и ликованием и уж, во всяком случае, не желанием подчеркнуть кредо большевистской фракции. Когда он сел на свое место, руки у него дрожали.
— Что же вы, Роман Вацлавович, такой важнейший пункт декларации пропустили! — воскликнул Бадаев, едва дождавшись перерыва.
— Пункт? Какой еще пункт? — глухо спросил Малиновский.
— Вот этот. — Бадаев, несмотря на протест Малиновского, начал читать выпущенное им место: — «В противовес призрачной власти третьеиюньской Думы, превратившейся в канцелярию для проведения видов и намерений бюрократии, мы выдвинем требование полновластного народного представительства. Одним из серьезных препятствий к осуществлению демократической организации народного представительства является избирательный закон третьего июня. Противонародный характер этого закона, его роль орудия в руках бюрократии для испытания воли народа, для замены выборных депутатов назначенными свыше с необычайной яркостью сказались при выборах в Четвертую Государственную думу, когда бюрократия могла по-своему получить большинство депутатов, выбранных семью тысячами откомандированных к урнам чиновников… В противовес этому избирательному закону социал-демократическая фракция будет добиваться всеобщего и равного, прямого и тайного избирательного права, без различия пола, национальности и религии». Вот этот пункт вы пропустили, а вы спрашиваете какой! — негодующе потряс листами бумаги Бадаев.
— Вас бы туда, на эту голгофу! — вспыхнул Малиновский. — Это совсем не то, что выступления на заводе, вы — телеграфный столб, а не депутат!.. — Он осекся, сообразив, что выпалил резкость, потом продолжал, справившись с волнением: — Я сам не знаю, что со мной произошло, кажется, растерялся, чуть не уронил с трибуны листы. Вот бы подняли хохот правые!
— Это бывает, — посочувствовал депутат Петровский, — а тут еще Родзянко как с цепи сорвался, эти выкрики правых. Да и вы держались на трибуне, прямо скажем, довольно легкомысленно. Зачем вам понадобилось дразнить и злить председателя? Впрочем, декларация наша в основном все-таки оглашена и будет по стенограмме опубликована «Правдой», это — тысячи наших речей, и каждая дойдет до рабочего, до того самого рабочего, во имя которого мы все и трудились над нею. Старик будет доволен, хотя и наверняка скажет вам, Роман Вацлавович: «Что же вы, батенька мой, опустили такой важнейший пункт?» Благодарите бога, что его сейчас нет в Петербурге.