— Напрасно упорствуете, господин Крыленко. Ваша жена оказалась более благоразумной. Она — женщина, мать, ей далеко не безразлично то, в каком положении останется ее дочь, если она сама угодит на длительное время за решетку. — Он умышленно выделил слова «ее дочь», желая тем самым уязвить мужское самолюбие допрашиваемого, добавил с явной издевкой: — Впрочем, судьба чужой дочери, очевидно, не особенно беспокоит вас? Кстати, Галя — смышленый ребенок! — очень помогла нам. Представьте, весьма важный документ удалось обнаружить под париком ее куклы!
Николай Васильевич молчал.
Белонравов продолжал методически, день за днем, с изуверской изощренностью наносить удары по одному и тому же месту. Сохраняя участливое выражение лица, он подробно информировал заключенного обо всем, что касалось его жены:
— Сами посудите, Николай Васильевич, для беременной женщины тюрьма совсем неподходящее место. К тому же, судя по некоторым сведениям, ей грозит Иркутская губерния, а там не мед — стужа, стылость, снег. Вам приходилось бывать в Сибири?
В другой раз он сообщил, будто между прочим, о том, что по заявлению тюремного врача у Елены Федоровны участились сердечные боли.
— И, знаете, ей не разрешили ехать в ссылку за свой счет! Надеюсь, вы понимаете, что такое пересыльные тюрьмы? Всякое может случиться: жандармы, к сожалению, плохие акушеры. Но, пока не поздно, вы еще в состоянии помочь. Одно только ваше слово, одно слово, Николай Васильевич, — и я сделаю все, чтобы предотвратить неприятные последствия. Итак, с какой целью вы приехали в Москву? Молчите? У вас железное сердце.
Сердце у Николая Васильевича было обыкновенное. Легко ранимое. В своей одиночной камере он не молчал, он говорил, произносил длинные монологи, наизусть, как некогда на спор с сестренкой, читал Овидия, повергая в недоумение надзирателя непонятной для того латынью, с пафосом декламировал стихи. И все это для того, чтобы как-то забыться, заглушить боль. Но все-таки заглушить возрастающую с каждым днем тревогу за судьбу жены не удавалось. Камера, четыре каменные стены, железная решетка на окне, железные двери. Что можно сделать в таких условиях?.. Если бы он был на свободе! В голове Николая Васильевича возникали фантастические планы побега из тюрьмы.
К сожалению, времена напильников, запеченных в хлеб, прошли. Реальность вскоре отрезвила его. Надо было устроить так, чтобы в ссылку направили их вместе с женой. В том, что и ему уготована та же участь, он не сомневался: сведений, которыми располагала о нем охранка, хватило бы с лихвой и на троих политических заключенных.
Он решил написать матери. Возможно, она, находясь на воле, что-нибудь придумает для Елены Федоровны.
«Родная мамочка! Не знаю, известили ли тебя о результатах хлопот за Е. Ф. Никакого успеха. 5 лет Иркутской губернии — и отказ ехать за свой счет. Она, со своим больным сердцем, не вынесет тяжести двухмесячных скитаний по пересыльным тюрьмам… Попробуй еще раз добиться разрешения у департамента не следовать этапом… В знак моего глубочайшего доверия к тебе, мама, я прошу тебя об одной услуге, услуге великой, которая для меня будет высшей из того, что ты для меня можешь сделать. Ты знаешь, какое испытание готовит нам судьба. Тюрьма и в особенности этап и, наконец, может быть, предстоящие роды в ужасных условиях тюрьмы, без врачей, могут сделаться роковыми для Елены Федоровны, роковыми в самом ужасном значении этого слова.
…Родная моя мама, мученица ты моя, сделай так, чтобы ребенок был у тебя. Поезжай и возьми его… — Николай Васильевич писал, совершенно забыв о том, где находится сам, его сейчас волновало только одно — судьба жены. — И еще. Когда дело вырешится со мной, попроси в департаменте полиции, чтобы меня выслали к ней, скажи, что там у меня больная жена, фамилии, если можно, не называй. Прямо проси в Иркутскую губернию. Ну вот и все. Крепко целую всех и тебя больше всех».
Вместо Иркутской губернии после шестимесячного заключения его выслали, вернее, направили в действующую армию на Юго-Западный фронт с пометкой в сопроводительной бумаге: «политически неблагонадежный». На передовой он узнал о том, что мать исполнила его просьбу и что у жены все обошлось сравнительно благополучно.
«Милая моя, родная мамочка! — писал он. — Все, все, что есть у меня хорошего и светлого, все это сейчас обращено к тебе, преисполнено горячей благодарности за то, что ты сделала для меня и Елены Федоровны. Родная моя, как я хотел бы облегчить и тебе жизнь и помочь чем могу, согреть, успокоить. Судьба не дает этого сделать, но в самый тяжелый момент я всегда буду с тобой, буду вспоминать тебя…