— Снегов ноне много навалило, — сказал Масютин, будто угадав, о чем она подумала, — намедни дорогу пробивал от ворот — конь по брюхо утонул. Сейчас-то вроде укатали дорогу: на базар потянулись мужики, вот и раскатали. — И он запел:
Далеко, в стране иркутской…
«Далеко, ой как далеко я теперь от Николая», — грустно подумала Елена Федоровна, слушая печальную песню, сложенную политическими ссыльными. В ней упоминался страшный Александровский централ — Петропавловская крепость Сибири.
Убаюканная скрипом полозьев и заунывной песней, она задремала. Привиделся ей удивительно солнечный день далекого Петербурга. Они идут с Николаем рука об руку и смотрят на стекло Невы: ровная вода, ни рябинки. Тихо и солнечно. Такое может привидеться только во сне. Им редко удавалось быть вместе. Как наяву увидела мать Николая — Ольгу Александровну.
— Горемычные вы мои, — говорила она, оправляя рано поседевшие волосы, — и все-то складывается как хуже. И до женитьбы его, бывало, только и делала, что писала прошения. Посадят, а я к нему. Долго ли собраться? Как голому подпоясаться, — смеялась она добрым тихим смешком. — А он у меня ласковый, хотя и строгий на вид, скажет: «Не беспокойся, мамочка, у меня все хорошо». Где там хорошо! Материнское сердце — вещун, знаю, как ему хорошо.
Сани поскрипывали, лилась неторопкая песня.
— Слышь, что ль? Заедем, говорю, обогреешься у нас в избе, а потом и дальше поедем, если тебя, как ты говоришь, в другое место определили, — повернувшись к пассажирке, говорил Масютин. — Вон Гнедуха моя притомилась, паром исходит.
— Давайте заедем, — согласилась Елена Федоровна, подумав, что надо бы перепеленать Маринку.
— Но-о, родимая! Сейчас овсеца дам, похрумкаешь, — крутил вожжами Масютин больше для острастки, но лошадь, как заметила Елена Федоровна, так ни разу и не ударил, — эко ты закуржавела, сердешная.
Въехали в деревню, по-сибирски ладную: дома крытые тесом, заплоты из плах в полбревна, и у каждого дома — большие добротные ворота с калитками и кольцами-запорами. Над избами струились столбики дыма. Брехали собаки. В дальнем конце деревни вдруг заголосил петух: задремал, перепутал время. На снежном сугробе ребятишки гурьбились, катались на необыкновенных санках-скамеечках с одним широким полозом, покрытым застекленевшим коровьим навозом.
Придержав лошадь у новых ворот, Масютин постучал по ним кнутовищем, крикнул задиристо-весело:
— Поликарповна, отворяй ворота, принимай гостей! Через некоторое время стукнула перекладина — и ворота распахнулись без скрипа.
— Проезжай, что ли! — густым басом сказала дородная, в два обхвата, Поликарповна. Лицо у нее было крупное, веселое, озорное, как у девушки-проказницы, полушубок на полуголых плечах. — Что, Илюшенька, окоченел, али где успел погреться? Каво это ты привез, никак Федотьевну? — кинулась к пассажирке, отступила смущенно, выдохнула: — Здравствуйте вам, проходите в избу.
Русская печь дышала жаром. От частых побелок углы у нее были округлены, и вся она чем-то напоминала хозяйку: стоит подбоченясь, теплом исходит.
Поликарповна спросила:
— Где такую красавицу нашла, видать, кто из саней выронил? Ах, ты махонька, ах, ты мокренька. И куда тебя понесло, такую козявочку? На-ка вот бумазейную портянку — она чистая, — заверни свою Маринку. Не замерзли ехамши? Ну, да ничего, сейчас в баню пойдем, помоешься, а дочку пока на кровать положи. Да не опасайся — дам что подстелить, чай, и сама не бездетная, знаю, что их брату надо, — засмеялась басисто и, одевшись, ушла баню посмотреть.
23
Она задержалась у Масютиных, потому что заболела дочка. Крошечное тельце девочки покрылось густой сыпью. Куда с такой поедешь по морозу? Да и не отпустили Масютины.
— Креста на тебе нет, милая, поехать — уморить ребенка, — говорила Поликарповна, — а тут мы ее выходим, вылечим. Я многие средствия знаю, настою травку, дам ей испить — и сыпь как рукой снимет, вот те крест.
«Врача бы, — подумала Елена Федоровна, но ничего не сказала, вздохнула только, — где его найдешь? Пусть лечит Поликарповна. Помочь не поможет, но и вреда не будет. Вот и про травы она сказала, а все лекарства из трав». О том, что ребенок может умереть — боялась и думать, скорее сама умрет.
Хозяин внес в избу деревянную раму, обтянутую холстиной, подвесил ее к матке на объемистую пружину с крючком и сказал, лучисто улыбаясь: