Вдруг стало тихо, обстрел прекратился. Солдаты закопошились, начали было выбираться из воронки, но прапорщик предупредил, чтобы раньше наступления темноты никто никуда, а Шиночкин добавил:
— Выползешь на чистый снег, а тебя немец — на мушку. Сколько угодно бывало таких случаев… Да… Пишут наши, что ныне зима у них снежная… Мальцы там сейчас одни остались, небось с девками-перестарками хороводются, песни поют. Меня в деревне очень даже любили за эти самые песни, потому — голос у меня. — И он тихонько запел:
Ехали казаки…
— Ты лучше про бродягу давай, а Мирон подтянет: у него бас и сам он навроде бродяги, из тех мест, — попросил кто-то из солдат.
Шиночкин покрутил головой, дескать, ему «казаки» больше нравятся, однако тут же перестроился:
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой…
Много ли надо для счастья солдату? Живой — хорошо, курево есть — и того лучше. Дымили самокрутками, зажав винтовки коленями, поглядывали друг на друга, улыбались обветренными, почерневшими губами.
— Слышь-ко, господин прапорщик, — оборвал вдруг свою негромкую песню Шиночкин, — а вы чего молчите? Или о своей Анюте заскучали?
— У меня Лена, — отозвался Николай Васильевич.
— Бросьте журиться, все хорошо будет, господин прапорщик. — Шиночкин не пояснил, почему все хорошо будет, но Николай Васильевич понял его. Хорошо, что вот так они сидят в этой проклятой воронке, что живые и что смотрят друг на друга с приязнью, а не так, как бывало раньше — подозрительно, настороженно. — Хочете, я вам другую, веселую песню спою? Я их знаю, может, целую тыщу!
— Так уж и тысячу? — подзадорил его прапорщик.
— Верное слово!
— А «Интернационал» знаешь? — вдруг спросил у него Мирон.
— Чего?
— А того, что это самая первейшая песня из всех песен. Могу спеть. В ней — про наши, можно сказать, мозолистые, трудовые руки.
— А что означает ин-тер-национал? — спросил Ванятка, глядя в рот Мирону. — Ты сначала поясни, а потом уже пой.
— Интернационал — значит объединение, — охотно начал разъяснять сухопутный матрос. — Понял, нет? Потому как это пролетарский гимн… Понятно?
— Да вроде бы, — смутился Ванятка, — я такой песни отродясь не слыхивал.
— Ты в школе учился? — улыбнулся Николай Васильевич.
— Не, с малых лет в батраках. Поповская дочка раза два показывала буквы, но плохо запомнилось: аз, буки, веди, глаголь, а дальше, хоть убей, не помню.
— А ты послушай Седойкина — эта грамота тебе потом обязательно пригодится.
— Грамота?! Да при голосе любой песню споет, — рассмеялся Ванятка.
— Одно — петь, а другое — понимать. Про бродяг да камыши и пьяный затянет, — наставительно заметил Мирон. — Слушай, пехота, настоящую песню, со смыслом. Петь не буду — не место, а слова скажу. Говорится так: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…»
— Мудреные слова, — сказал солдатик. — Тут без аз, буки и верно, ничего не поймешь.
25
Директор департамента принял Белонравова вроде бы с почетом, вышел из-за стола и, усадив в кресло, торжественно сказал:
— Сейчас, когда отечество в опасности, мы с вами должны всерьез подумать, как лучше поставить дело, чтобы внутренний враг не поднял голову в самый неподходящий момент. Вам надлежит в кратчайший срок отправиться на Юго-Западный фронт.
Это был удар. Белонравов понял, что не оправдал надежд начальства. Он было намекнул на свои заслуги, однако директор департамента нахмурился:
— Право, не стоит обсуждать этот вопрос. Вам предоставляется почетное право доказать свою преданность нашему делу на передовой… в чине капитана.
…На передовой Белонравов чувствовал себя обойденным, обманутым в своих лучших надеждах, но при этом с гордостью называл себя фронтовым офицером. Получив ранение, он отказался отправиться в тыловой лазарет и долго ходил с перевязанной рукой, подвесив ее на черную косынку.
— Ну, господин прапорщик, благодарите свою звезду, — сказал он однажды утром, когда Николай Васильевич вернулся из разведки и привел с собой немецкого офицера. — Если бы мы сменили позиции, вам пришлось бы испытать участь вашего пленного. Кстати, «язык» оказался весьма ценным. Я отправил его по назначению. Но должен заметить, что вы ведете себя недостаточно осторожно. Поверьте моему опыту: среди ваших солдат не только ваши единомышленники, поверьте мне, к вам я не питаю неприязни, более того — уважаю. Вот почему я считаю необходимым предостеречь вас.