— Господин прапорщик, скажите речь, — попросили Николая Васильевича, и тот, поднявшись на импровизированную трибуну, заговорил о том, о чем не успел договорить там, у вражеских окопов:
— Товарищи солдаты! Мы только что убедились, что и тем, кто еще вчера стрелял в нас, не нужна война. У нас общие интересы, нам нужен мир, а не бойня во имя обогащения одних и нищеты других. Война нужна помещикам и заводчикам, господам генералам…
— Правильно, прапор, дуй их в гору! Мира хотим! Долой войну! — раздались выкрики, а он, повысив голос, продолжал говорить о самом сокровенном, о том, что было дорого каждому солдату, — о земле, о тоске по дому.
— Среди вас еще есть такие, которые сомневаются в нашей с вами победе. А победа будет — наша, солдатская. Тех, кто не хочет войны, больше. Не генералы и царь решат исход битвы за счастье и свободу народа. Вы, солдаты, сами знаете, что вам нужно. Вам необходимо свое командование, нужен солдатский комитет. Вы — Шиночкин, Седойкин и другие — не хуже царских офицеров сумеете руководить армией.
Вначале Белонравов, словно забыв о своем теперешнем положении, слушал Крыленко с непроницаемым лицом. В силу привычки, укоренившейся за годы службы в охранке, он выжидал момента, когда прапорщик выговорится до конца, выжидал с тем, чтобы с холодной расчетливостью начать задавать ему вопросы. Да, как ни странно, он совершенно забыл о своей временной личине, смотрел на оратора, на солдат, сгрудившихся у «трибуны», так, как если бы и прапорщик, и все эти солдаты были под следствием, в полной его, Белонравова, власти.
Этот шок длился до тех пор, пока Белонравов не встретился взглядом с Крыленко. И тогда его будто пронзило током: «Что же я?.. Здесь не охранное отделение. Если я сейчас промолчу, то уже ничто не помешает этому прапорщику подчинить себе даже тех, кто колеблется. Надо действовать, надо прервать его…» Он не успел додумать, какая-то сила вытолкнула его к «трибуне», заставила нелепо взмахнуть руками и крикнуть пронзительно-истошно:
— Большевистская пропаганда! Народ уже получил свободу!
— Свободу? — насмешливо прервал его Крыленко.
— Пропаганда…
Белонравов захлебнулся и закашлялся. Этим воспользовался прапорщик, протянул руку в сторону бывшего жандарма:
— Час тому назад многие из вас слышали, как о том же самом кричал немецкий офицер, угрожая нам расстрелом. Как видите, они одинаково думают. Им солдатская солидарность — как кость в горле. Я не стану отрицать того, в чем обвиняет меня ротный. Да, пропаганда, да, большевистская. Я не боюсь этих слов, потому что эти слова несут правду. Товарищи солдаты! Еще совсем недавно этот человек сетовал на то, что русская армия не готова к войне, что война ведется во имя наживы одних и порабощения других. Она нужна правительствам воюющих сторон, а не народу. Сейчас он поет другую песню. Спрашивается, можно ли верить человеку, если он говорит сегодня одно, а завтра другое?
— Нельзя! Долой Белонравова! Крыленку в комитет! — загудели солдаты.
Белонравов пытался говорить, но кашель мешал. Он выкрикивал что-то нечленораздельное:
— …ганда!., сти!..
— Вот-вот. Захлебываетесь, не можете слова сказать? То-то и оно, бог завсегда шельму метит, — добродушно говорил Шиночкин, оказавшийся рядом. — Дайте-ка, ваше благородие, я вам помогу! — И он легонько постучал его по спине, дескать, давай откашливайся — так всегда поступали между собой солдаты.
Белонравов резко повернулся, от негодования у него даже побелели ноздри.
— Как ты посмел? — прошипел он и неожиданно ткнул Шииочкина в лицо кулаком снизу, раскровянил ему нос. Тот прикрылся ладонью — между пальцами проступила кровь, недоуменно оглянулся на солдат, и не успел ротный отстраниться — наотмашь, изо всей силы, ударил его в ухо. Ротный упал на снег.
Когда он поднялся, лицо у него было белым. Он обвел солдат мутными от бешенства глазами, процедил сквозь зубы:
— Жить не хочешь, ефрейтор? Ты поднял руку на офицера — пойдешь под суд, под расстрел пойдешь, окопная вошь!
Он втянул голову в плечи и покинул митинг.
Вскоре Крыленко вызвали в штаб, где он получил строжайший выговор за учиненные беспорядки и братание. Разгневанный командир полка пригрозил ему полевым судом за измену отечеству.
— Кто вам дал полномочия выступать от имени народа, господин прапорщик? — спросил командир полка, подрагивая пушистой бородой.
— Я действую по приказу своего сердца, — спокойно ответил Николай Васильевич, — а сердце мое принадлежит народу.