Впрочем, довольно. Зачем я все это пишу, кому это нужно? Мне? Вряд ли. Ведь я отлично понимаю, что моя исповедь страдает одним, существенным недостатком. Она слишком субъективна. Следствию нужны факты, кратко изложенные в объяснительной записке, а не излияния моей многострадальной души. Я должен защищаться устно, то есть с максимумом искренности и естественности. Моя написанная исповедь никого не убедит, она лишь помешает мне там, на моем страшном суде. Все будет зависеть от того, насколько правдоподобно я буду держаться перед лицом революционного трибунала.
И еще. К чему это фатальное стремление вернуться в Россию? Ведь я же отлично знаю, что меня там ждет не парламентская трибуна, а скамья подсудимых. Вот если бы я в свое время тихо-мирно отошел от революционной деятельности, меня никто не посмел бы ни в чем упрекнуть. Полиции я больше был не нужен, соратники в конце концов оставили бы меня в покое. И потом, я мог попросту заболеть, к этому у меня было предрасположение. Нервное напряжение, связанное с уходом из Государственной думы, раздвоенность чувств, начинающаяся истерия — все это позволило бы любому медицинскому светилу поставить необходимый диагноз. Однако пора, хватит на сегодня…
Что-то шевелится у моих ног. Ах, да это пожаловал ко мне Господин Белецкий. Удивительно похожа! Ее принесла Жозефина, чтобы доставить мне удовольствие. И обезьянка у нас прижилась. Жозефина кормит ее черносливом.
Господин Белецкий прыгает ко мне на колени, потом на стол, прямо на рукопись. Кажется, еще мгновение — и она, этот лохматый «директор департамента полиции» с вытертым до красноты задом, начнет редактировать мою исповедь.
— Что же ты? — спрашиваю я, — что же ты не приступаешь? На ручку, пиши: «Я — Роман Малиновский, бывший депутат Четвертой Государственной думы, даю свои показания в твердом и здравом рассудке…» Не хочешь? Чего же ты хочешь? Ну, тогда на тебе чернослив…
Глава тринадцатая
ВЕРХОВНЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ
28
В памяти современников сохранился облик главы Временного правительства: наглухо застегнутый френч, прическа бобриком, постное лицо монахини. Он любил уподоблять себя историческим деятелям и часто принимал позу Наполеона, голову держал горделиво-прямо. Иногда представлялся сам себе Александром Невским, призванным спасти Россию от нашествия. И еще он любил возвышенные монологи:
— Граждане свободной России, наша страна переживает величайшую драму, но верьте мне, драма кончится быстро, и скоро наступит всеобщее благополучие.
Если бы он слегка улыбался или на мгновение гасил выражение шутовского величия, то его монологи не казались бы нарочитыми и, пожалуй, он мог бы сойти за человека, не лишенного чувства юмора. Но при той серьезности, пафосе, с какими он произносил высокопарные фразы, лицо его оставалось надменно-величавым, как у маньяка, и это производило жутковатое впечатление.
Справедливости ради следует заметить, что Александр Федорович в совершенстве владел приемами ораторского искусства. Он перед каждым выступлением подолгу репетировал, глядя в зеркало: избирал соответствующие позы, тщательно отрабатывал жесты, мимику, даже выражение глаз. Позер и краснобай, он тем не менее хорошо понимал, что на аудиторию воздействует не только безукоризненно поставленный голос, но и умение оратора держаться на виду у людей.
Наедине с собой он обретал свою суть.
Он сидел за столом расслабленно, а его тщательно выбритое лицо и аккуратно подстриженная голова лишь подчеркивали в нем человека растерянного, придавленного нежданно-негаданно свалившейся властью. Сейчас он напоминал Николая II в момент отречения от престола. Но едва вызванный секретарь вошел в его огромный кабинет, как он тотчас принял непринужденную осанку, сказал резко-лающе: