— Пожалуй, достаточно, — сказал себе Керенский, откинулся на спинку кресла и сжал подлокотники белыми, гладкими руками. — Высоко летаете, господин прапорщик, пора подрезать вам крылья. — Он вызвал секретаря, бросил, не поднимая головы: — Пригласите ко мне Савинкова.
В ожидании заместителя военного министра Керенский пробежал глазами еще один документ — речь Крыленко на съезде фронтовиков, читал и морщился, как от зубной боли:
«…Так называемые «социалисты» Скобелев, Чернов, Керенский и другие потребовались лишь для украшения фасада буржуазного Временного правительства, которое ведет чуждую народу политику войны. Проповедь наступления, с которой здесь выступают соглашатели, ничего общего не имеет с действительной борьбой за мир. Наступление как путь к миру — это обман солдат. Выход для трудящихся из тупика, в который завела страну буржуазия, состоит лишь в передаче всей власти в руки Советов».
— Так, так, господин Крыленко, пока вы передаете власть в руки Советов, мы приберем вас к нашим собственным рукам, я действительно с фасада — открыто, прямо, непримиримо. Хороший враг тот, который сидит за решеткой. — И Савинкову, смиренно ожидавшему указаний главы правительства: — Крыленко арестовать немедленно. Если поводов у гражданской судебной власти не будет, то содержать под стражей прапорщика Крыленко по моему личному приказу. Вы меня поняли? Нет, вы меня хорошо поняли?
— Да, Александр Федорович. Его перехватят в пути следования на фронт. Имеются совершенно точные сведения.
— Хорошо. Идите.
Как крыса предчувствует гибель корабля, так Александр Федорович в глубине души готовился к худшему, хотя на первый взгляд все обстояло довольно благополучно. И он железной рукой канцлера (он благоговел перед Бисмарком) наводил порядок в армии и среди гражданского населения. Тому свидетельство — принятая по его инициативе «Декларация прав солдата и гражданина», отменявшая все права, завоеванные солдатами в ходе революции.
Он подошел к зеркалу и долго разглядывал себя. На него смотрел человек с отечными подглазьями. «Устал. Волнения, нервное напряжение». Начал старательно массировать лицо. Потом прошелся по кабинету, сел за свой большой обширный стол, подобный бильярдному, поиграл крышечкой чернильного прибора и принялся писать очередное воззвание к народам России.
29
По старой конспиративной привычке Николай Васильевич пропустил поезд, на котором должен был отправиться на фронт, и сел на следующий вместе с солдатами. Он пристроился в уголке возле окна таким образом, что мог, не оборачиваясь, видеть в темном окне, как в зеркале, все то, что происходило в вагоне. Пока все шло так, как и должно было идти: одни солдаты сновали по проходу с котелками, другие, устроившись группами, хлебали немудреную похлебку, пили кипяток. Некоторые время от времени подсаживались к прапорщику прикурить, тихо о чем-то беседовали. Иногда прапорщик склонялся над своим вещевым мешком, извлекал нечто завернутое в бумагу — мало ли что могло быть в дорожном мешке? Во всяком случае, когда поезд подошел к станции Могилев и вагон вдруг осветился фонарями с платформы, у многих солдат можно было увидеть листовки, отпечатанные на бумаге, которая вряд ли годилась на закрутку. Подслеповатая печать с прыгающими буквами несла большевистскую правду. И разговоры прапорщик вел огнеопасные: о хлебе, земле, войне.
— Земля, как воздух, она для всех, — негромко переговаривались солдаты и благосклонно поглядывали на примолкшего прапорщика. — Это он верно сказал, и лучше не скажешь. Если разобраться, то помещик не имеет никакого такого собственного права на пашню. Я ее от зари до зари своим потом поливаю, а он, паразит, снимает пенки.