— Право, не знаю, что сказать, Николай Николаевич. Ведь совершенно ясно, что продолжать войну мы не можем. В России нет воли к войне, нет боеспособной армии. И потом, прежде чем давать такой ответ, надо было запросить фронты и действующие армии. Уверен, что все ответили бы согласием на перемирие.
Беленький офицерский Георгиевский крестик топорщился на помятом кителе генерала, кончики генеральских усов, обычно нафиксатуаренные и тщательно закрученные, теперь безвольно свисали по краям сухогубого рта. Было очевидно, что Духонин начал понимать: с Совнаркомом шутить опасно. Более того, он наверняка уже знал о том, что переговоры с немцами начались, минуя ставку, а сам он, генерал Духонин, был объявлен «вне закона». Все это необычайно сильно подействовало на него. Состояние, близкое к прострации, охватило его душу. Он не знал, что предпринять в сложившейся ситуации. «Вне закона, вне закона, — вертелось у него в голове. — Как могло случиться, что я, один из первых генералов армии его императорского величества, и оказался вне закона?» — Он растерянно смотрел на начальника гарнизона, должно быть, хотел спросить о чем-то. После продолжительной паузы спросил потерянным голосом:
— Что же они со мной сделают?.. Убьют?
Михаил Дмитриевич ничего не ответил. Ему до того живо, объемно представилась картина охоты на волков, так ясно и зримо, что он почти увидел на месте обреченного генерала матерого волка с седым, ощетинившимся от страха загривком. Он вышел, не сказав ничего.
Около двух часов дня в его квартире раздался резкий телефонный звонок. Говорил Духонин. Он говорил, тяжело ворочая языком, с придыханием. В его голосе слышалось глухое раздражение и одновременно опасение обидеть начальника гарнизона, от которого он чувствовал себя теперь зависимым.
— Михаил Дмитриевич? Что же вы ушли, бросили меня, ушли и так ничего и не сказали? Знаете, Михаил Дмитриевич, я пришел к выводу, я думаю… нет я уже решил выпустить быховских заключенных… У меня разламывается голова, все летит ко всем чертям!..
Намерение верховного так поразило начальника гарнизона, что он попросту не знал, что сказать. Выпустить быховских заключенных! Выпустить из тюрьмы мятежных генералов Корнилова и Деникина! Нет, до этого мог додуматься только человек, начисто утративший способность здраво мыслить. До этого не додумался даже Керенский. Выпустить быховцев означало намертво отрезать все пути к отступлению, обречь себя… Михаил Дмитриевич плохо слушал, о чем еще говорил Духонин, бесцеремонно прервал его, едва сдержавшись, чтобы не назвать дураком:
— Зачем вы сами лезете под топор, Николай Николаевич?
В Могилев тем временем стягивались войска для защиты ставки. Прибыли ударные роты, части оренбургских казаков. Генерал Духонин, по-видимому, решил дать бой. Впрочем, зная о том, что Крыленко в свое время сместил в Пскове генерала Черемисова, а в Двинске — командующего Пятой армией Болдырева, он на всякий случай отдал приказ перевести ставку в Киев. Но было поздно: красные эшелоны двигались своим курсом, приказы советского главковерха опережали эшелоны:
«Все распоряжения Духонина ни передаче, ни исполнению не подлежат. Общеармейский комитет распускаю впредь до новых выборов.
Прошу Могилевский Совет рабочих и солдатских депутатов и губернский Совет крестьянских депутатов принять меры к отстранению от должности Духонина без насилия… Командармов всех армий и фронтов прошу иметь в виду, что я не допущу никакого противодействия…»
В ставке было весьма неспокойно. Даже видавшие виды офицеры поговаривали:
— Маленький прапорщик неумолимо приближается. На его сторону переходят войска, и мы скоро будем приветствовать его, как парижане корсиканца.
— О чем думает Духонин? Где его былая решимость? Еще немного, и все мы окажемся в мешке.
— Необходимо подсказать, господа, необходимо подсказать!
— Что подсказать? Кому?
— Не надо терять голову, господа, мы же офицеры. Надеюсь, Духонин примет должное решение…