Видения воды сменялись одно другим, но не менялось, не притуплялось чувство жажды. Когда очнулся, припал к лужице. Потом уснул.
Сон освежил его, он обрел способность снова двигаться. И тогда он пополз. Несколько раз он почти выбирался из овражка, но едва делал попытку навалиться грудью на его край, как силы изменяли ему и он вместе с комьями земли скатывался на дно. Наконец он выбрался наверх, сунулся лицом в короткую, будто подстриженную, траву. Через некоторое время он попытался подняться на ноги — и это ему удалось, благо рядом росла березка. Он осмотрелся. Кругом ни души, только чудом уцелевшая береза топорщила обнаженные корни. Стволик был рассечен осколком снаряда. Шиночкин прижался к раненой березе щекой. Постоял немного, подобрал палку и, опираясь на нее, заковылял прочь от страшного места: «Теперь буду жить долго, раз сейчас не умер».
Где-то неподалеку была деревенька. Он ее проходил маршем давно-давно, целую вечность назад. Помнится, они остановились там на отдых, и одна солдатка отнеслась к нему очень участливо, оставляла даже ночевать, но он тогда, конечно, не мог отстать от роты. И надо же было такому случиться: и на этот раз он встретился с нею. Она жила в крайней хатенке и вышла в это время к колодцу. Сразу-то она его не узнала, выпачканного в земле, с лицом, покрытым кровавой грязью, вскрикнула от неожиданности и едва не уронила ведра. Он назвал ее по имени — и тогда она захлопотала. Хотела тут же, у колодца, умыть его, потом одумалась, с трудом приподняла, подставив свое крепкое плечо, и они заковыляли к дому. Семь потов сошло с Шиночкина от боли и усталости, прежде чем добрались они до вдовьего двора.
Солдатка не ввела, а почти втащила ефрейтора в хату, посадила на лавку, прислонив к стене, и оставила так, а сама скорей за ухват, выдернула из печи ведерный чугун с горячей водой, принесла из сеней шайку и принялась осторожно умывать богом подкинутого. Солдатскую рубаху пришлось разрезать ножницами — иначе было не снять. Обнажилась на плече глубокая рана — охнула вдовица, однако не отступилась, промыла рану, перевязала ее чистой холстиной, а потом, когда ефрейтор немного отдышался, напоила его топленым молоком и уложила на кровать.
Он проспал день и ночь, а когда проснулся, то долго не мог понять, куда попал, хлопал недоуменно глазами, попытался даже подняться, но сильная боль в плече резанула его по сердцу так, что он покрылся холодным потом.
— Лежи, да лежи ты, горе мое! — слезно вскрикнула солдатка.
Когда боль притупилась, он внимательно посмотрел на молодую женщину, силясь вспомнить, где видел ее, но не вспомнил, спросил:
— Ты кто?
Вдова улыбнулась:
— Баба.
— Вижу, что не мужик, — обидчиво сказал Шиночкин, — я не про то… — Не договорил, закрыл глаза, потом снова открыл. Нет, не жена. Эта моложе. Она сидела напротив, подперев ладонью щеку, а другой рукой — локоток, и чуть приметно улыбалась уголками губ. — Скажи еще что-нибудь, — попросил он. Молодица заторопилась, подала ему чашку с дымящейся кашей.
Молодицу звали Ульяною. Была она пригожа собой, белолицая, чернобровая, а годков ей — всего ничего, недавно двадцать пять исполнилось, самый сок, можно сказать, кровь с молоком, а не баба. То-то и приметил ее этот солдат-балагур, заскочивший к ней испить водицы. Тогда он был веселый и говорун, каких поискать. И вот, видно, господь сподобил порадовать молодую вдову, довелось им встретиться во второй раз.
После того как немного отошел, рассказал Шиночкин все как есть без утайки и этим еще больше умилил молодицу. Вскорости жить стали как муж и жена.
— Ты, Ульяна, не особенно надейся на меня, потому человек я семейный: в деревне под Могилевом у меня баба и три мальца, — сказал как-то в откровенную минуту Шиночкин. — Сама посуди, не с руки мне бросать ребятишек на произвол судьбы, — и начал рассказывать о том, как в свое время засылал к ней, своей настоящей жене, сватов, как жили дружно, хотя и бедно. — Бросить их мне никак нельзя.