— Хочу спросить: вы товарища главковерха Крыленко давно знаете?
— Совсем не знаю, не видел его никогда, не доводилось встречаться.
— Ишь ты, как оно поворачивается. А он, должно, знает вас, когда посылал за вами, то предупредил: «Ты, Седойкин, — моя фамилия Седойкин — поаккуратнее там, чтобы с обхождением».
— Так и сказал? — живо переспросил Михаил Дмитриевич.
— Ну, не совсем чтобы так, а примерно.
— Спасибо вам, товарищ матрос! — с чувством сказал Михаил Дмитриевич. Признание конвоира растрогало его, он даже хотел пожать ему руку, но счел это не совсем удобным и больше не добавил ни слова.
Оставшуюся часть пути они шли молча, каждый думал о своем. Генерал — о предстоящей встрече с новым верховным главнокомандующим, а Седойкин о том, что надо бы при первом случае переобуться, а то вот сбилась портянка и пальцы сильно натерло.
Советский главковерх остановился не в губернаторском доме, а в помещении управления генерал-квартирмейстера. И еще отметил про себя Михаил Дмитриевич то, что все караулы в ставке были заменены: на часах стояли солдаты прибывшего в Могилев Литовского полка. «Вдруг им все-таки вздумается задержать меня?» — мелькнуло у него в голове.
Главковерх стоял на лестничной площадке и почему-то, должно быть от волнения, показался генералу, смотревшему на него снизу, необыкновенно большим. Когда же Михаил Дмитриевич поднялся на площадку, то к удивлению своему увидел, что новый главковерх ниже среднего роста. Впрочем, он был довольно широк в груди и прочно стоял на своих крепких ногах. Он не сдвинулся с места и не ответил на приветствие генерала, даже не дал ему представиться, сказал угрюмо:
— Духонин убит.
— Убит? Как убит?!
— Насмерть. — Николай Васильевич взглянул на опешившего генерала и счел необходимым пояснить: — Он был вырван из вагона и убит. Причиной, толчком к этому послужило бегство генерала Корнилова из Быховской тюрьмы. Надеюсь, вам не надо объяснять, что поступок Духонина был сам по себе лишен сколько-нибудь здравого смысла при сложившихся обстоятельствах? — Хотел добавить: «Объективно я не могу не сказать, что матросы были правы. Их отправляли на смерть, в бой, и в тылу они оставляли живым виновника их возможной смерти, к тому же объявленного мною вне закона. Духонина постигло то, что он заслужил. Были отвратительны формы этого убийства, но другого приговора он не мог получить и по суду, тем более что он выпустил Корнилова из Быхова… Было бы правильнее с моей стороны самому приказать тут же расстрелять Духонина. К сожалению, вид уже схваченного врага помешал мне произвести этот акт политической целесообразности». Но лишь подумал так, однако промолчал.
— Да, да, этого следовало ожидать, — бормотал Михаил Дмитриевич, — я его предупреждал, но он вел себя, как невменяемый. — Наконец, взял себя в руки, сказал новому главковерху: — Я готов вас выслушать. — Сказал и тут же упрекнул себя за невольную сухость своих слов.
— Не здесь. Пройдите, пожалуйста, сюда.
Они вошли в пустой кабинет генерал-квартирмейстера. Кивнув Бонч-Бруевичу на диван, Николай Васильевич остался на ногах, прошелся из угла в угол, оперся о стол руками и без лишних вступлений объявил:
— Правительство Народных Комиссаров предлагает вам вступить в должность начальника штаба ставки. Согласны? Я думаю, что мы с вами сработаемся. — И тут же, опять без всякого перехода, спросил, как выстрелил: — Как вы полагаете, можно быть уверенным в батальоне георгиевских кавалеров?
— Батальон принял сторону революции, — сдержанно ответил Михаил Дмитриевич.
Сам того еще не сознавая, в душе он относился к новому главковерху с некоторым предубеждением: сказывалась большая дистанция в званиях. Кадровый старорежимный генерал, привыкший видеть перед собой прапорщиков, подобных Крыленко, не иначе как вытянувшимися по стойке смирно, он не мог перестроиться быстро, на ходу, по отношению к этому полуштатскому человеку в полушубке без каких-либо знаков отличия. В то же время он понимал, что перед ним весьма волевой и знающий человек, за плечами которого были долгие годы подпольной партийной работы. «Этот человек безусловно из большевистского генералитета», — заключил про себя Михаил Дмитриевич, когда Николай Васильевич со знанием обстановки заговорил о делах ставки.
— Надо исправлять положение немедленно, сейчас. Дело мира не терпит никакого отлагательства. Действия Духонина были весьма невразумительными. Он оказался очень недальновидным стратегом и совсем никудышным политиком, — так закончил главковерх. Потом спросил: — А как считаете вы?