Будто вымазал руки в чем-то сладком и липком.
Вначале, когда он приходил от отца, мать расспрашивала. Как будто ненароком, и вообще не про то — как будто он не в состоянии раскусить ее уловки, — со всякими заходами и обходными маневрами, назначение которых он прекрасно улавливал. Она пыталась получить информацию.
Чтобы выдавать ей минимум, Тео прикидывался, что не понимает вопросов, или отвечал как-нибудь вообще — уклончиво, расплывчато.
В то время мать начинала плакать просто на раз, без предупреждения. То ей не открыть банку с вареньем, или не найти какую-то вещь, или телевизор сломался, или просто устала. И каждый раз ему казалось, что страдание матери передается ему, бьет по телу. Иногда как разряд тока, иногда как укол или порез, а иногда так просто удар под дых, но всегда тело мальчика оказывалось на линии болевого удара и принимало часть заряда на себя.
Вначале каждый раз, когда он возвращался от отца, она спрашивала: «Ну что, весело тебе было? Не плакал? Вспоминал мамочку?» Он не мог объяснить почему, но сразу почувствовал подвох. И никогда не знал, то ли успокаивать мать, рассказывать, что все прошло хорошо, или, наоборот, сказать, что скучал без нее и вообще было неинтересно. Однажды, когда Тео, видимо, показался ей чересчур веселым после недели, проведенной у этого, у матери сделалось ужасно грустное лицо. Она сидела и молчала, он испугался, что мать сейчас снова примется плакать. Но через несколько минут она выдохнула и сказала:
— Главное, чтоб ты был счастлив. Если ты во мне не нуждаешься, — знаешь, я могу и уйти. Может, уеду куда-нибудь… Хоть отдохну.
Очень быстро Тео научился играть ту роль, которую от него ждали. Редкие слова, которые надо выдавливать по капле, нейтральное выражение лица, опущенный взгляд. Не к чему придраться, не за что уцепиться. По обе стороны границы молчание оказалось лучшей, наименее рискованной тактикой.
Через какое-то время, какое именно — ему трудно определить, сука исчезла. Насколько он понял тогда из ухваченных там и сям обрывков телефонных разговоров, у этой женщины были дети, и вряд ли им нравилось, что она без них ходит в зоосад, и еще муж, которого она решила не бросать.
Со временем мать перестала плакать. Продала старую мебель и купила другую, покрасивее, потом перекрасила стены. Тео выбирал цвет для своей комнаты и для кухни. Она перестала задавать вопросы после его возвращения от отца. Она больше не спрашивала, что делал и с кем был. Хорошо ли провел время. Наоборот, она теперь избегала этой темы. Она не желала ничего знать.
Сегодня время, которое он проводит вне ее дома, вообще отсутствует в природе. Как-то вечером мать объяснила Тео, что поставила на всем крест и не хочет больше никогда об этом слышать.
Отца больше не существует. Она перестала произносить его имя.
ЭЛЕН
Я хотела обсудить ситуацию с Тео на следующем педсовете. Фредерик уговорил меня повременить. Он считает, у меня недостаточно фактов, чтобы поставить это в повестку дня. И потом, разбор личного дела — штука серьезная, останется протокол собрания, будут какие-то выводы, это может повредить Тео или его родным в будущем. С такими вещами шутить нельзя.
А я, что ли, шучу? Да я вся извелась, каждую ночь просыпаюсь и чувствую, что задыхаюсь от страха за него, потом иногда по несколько часов не могу заснуть. Я никуда не хожу с друзьями, не хочется ни кино, ни развлечений. По сути-то, какая тут «ситуация с Тео», что рассматривать? У меня нет никаких документов и доказательств, и надо идти на конфликт с медсестрой, которая не считает необходимым вызывать в школу родителей, хотя мать на посланное письмо не ответила.
Я соглашаюсь подождать. Фредерик пообещал присмотреться к Тео, хотя в пятых классах он ведет всего один урок в неделю.
Но вчера днем, когда я увидела, как Тео сразу за Матисом входит в класс, у меня защемило сердце. Я пожалела, что дала отбой. Он держался как-то странно, неустойчиво, шел осторожно, словно пол вот-вот провалится у него под ногами. Видели бы вы, как этот мальчик держится за каждый стол, чтобы дойти до места, — это меня просто убило, он был как пьяный. Я подумала, у него кровоподтек на ноге или на спине, он правда с трудом продвигался вперед. А потом рухнул на стул, с явным облегчением оттого, что добрался до места. Он смотрел в пол, упорно избегал моего взгляда.
Все ученики расселись, гул смолк, а он так и сидел без малейшего движения, и тогда я спросила, почему он не достает классную тетрадь. Не поднимая глаз, слабым голосом он ответил, что забыл.
Я почувствовала, что начинаю паниковать. Шквал образов атаковал мозг, и я никак не могла оградиться от них. Мне не удавалось успокоиться, перевести дух, я поневоле все время смотрела на него, пытаясь понять, что происходит.