В городе-на-костях Одолен узнал от знахарей, что болезни гадов зверям не страшны. А те же очаги язвы открываются всего лишь из-за небрежного захоронения больного скота. Но зачем об этом знать народу, ежели можно добавить ненависти к тем, кого нужно любой ценой извести?
– А я слыхал, прошлую язву какой-то скудоумный выпустил, – уронил Одолен.
Ребятня подобралась, притихнув. Сказитель сидел ссутулившись, и им никак не удавалось рассмотреть его глаза за неровно обрезанными пепельными космами. К счастью. Потому что негоже детям видеть то, что в них сейчас творилось.
– Говорят, то был купеческий сын. Баловень судьбы, холеный-лелеяный родителями. Да только непутевый. Семейное дело продолжать не желал, учиться ленился, а потому сбежал вслед за полюбовницей курганы разорять.
С Багулкой он встретился в Жальниках. Его приставили служкой к купеческому обозу, чтоб дело на практике постигал. Она тоже выучивалась в городе-на-костях, только на наузницу, а в Жальниках изучала плетения царских оберегов.
А после пары жарких ночей она обмолвилась, что под святилищем Горына-Триглава сокровища полозецкие схоронены. И что она знает туда лазейку. Богатства Одолен любил. А работать не любил. Вот и польстился на легкую деньгу. Так и стал разорителем курганов.
А добрые люди о нем слухи распускают, что в прошлом он был не то княжьим опричником, не то вовсе волкодавом, охотником на чудищ. Блажен, кто верует, да.
– А потом до него слухи дошли, что во время последней Свары его дом разрушили, отца загрызли, а мать в полон забрали.
Свары в княжествах были не редкостью. В полнолуния, когда зверь так и просится наружу, грех не опробовать силы на соседе. Воевали весями, городами, а то и целыми княжествами. Выясняли, кому перед кем до́лжно хвостом пол мести. Это законы стаи, и не Одолену идти против них.
Он и не пошел бы, кабы после не узнал, что его мать наложницей продали. А она сгибла родами. Тут-то у него пена ртом и пошла.
– Отомстить скудоумец решил тем, кто мать его обидел. Да не как положено, поединком, а по-шакальи, трусливо, подло. Отправился он в курганы-на-болотах, да и выкопал язвенник. А когда осознал, что натворил, уже поздно было.
Осознал он, когда услыхал, что у князя Серыся захворала дочь-байстрючка от наложницы. Осознал, что младенца грудного загубил. Посестру свою.
Тогда и взмолился впервые в жизни. Не ожидал он, что на зов его Луноликая явится. Но та явилась. И пообещала спасти сестру в обмен на службу Одолена верой и правдой по гроб жизни.
Так он стал волхвом. Не обучаясь у стариков, не соблюдая обеты и молитвы. Узнал у богини секрет живой и мертвой воды и отправился по ее указке исправлять то, что натворил. И каяться.
– А что с тем скудоумцем сталось-то? – шепотом осведомилась девчонка-яломишта, в ужасе распахнув раскосые глаза так, что они стали круглые как плошки.
Одолен провел ладонью по лицу, пытаясь стереть воспоминания шестнадцатилетней давности. Подумать только, сестрице уже столько же, сколько было ему тогда. Только бы она таких же страшных ошибок не совершила. А то ведь, поговаривают, Червика тоже той еще мстительной сукой выросла.
Одолен поднялся с лавки и забрал скарб.
– Говорят, он умом своим, и без того скудным, тронулся.
Уже на выходе из корчмы он услышал, как берендей с волколачкой лаются над вопросом, справедливо было б, кабы тот скудоумный тоже от язвы издох. Одолен чуть громче нужного хлопнул дверью и глубоко вдохнул стылый воздух, здесь, на севере, еще зимний, несмотря на календарную весну. Пахло копченым мясом, дымом и смолой. Благодать.
Он спустился с крыльца и вышел на торжище. Слегка ошалел от гвалта и мелодии погремушек, бубнов, гуслей, зубанок и оревунов. Мельком глянул на обжорные ряды и травные, ряды с утварью и скотиной, платьем и оружием, шикнул на облаявших его собак в упряжке и, не поддаваясь на похвальбы зазывал, прошел к городской конюшне. Серая в яблоках кобыла приветственно заржала.
– Застоялась, поди, Пеплица? – Одолен ласково похлопал кобылку по шее и перекинул через круп переметные сумы со скарбом и кормежкой.
Из соседнего стойла высунулась вихрастая голова конюшего, нездешнего, судя по темным волосам. Одолен отсыпал ему положенных медяков за постой, вывел Пеплицу из конюшни и запрыгнул в седло. Пора линять из города, покуда слухи о «скудоумном, выпустившем язвенник» не дошли до ушей сторожевых псов.
3 Глас немоты
Первый весенний месяц,
перекройная неделя
Сумеречное княжество,
Холмогоры
Черный снег хрустел под копытами кобылы. Вонь гари Одолен учуял три дня назад, стоило пересечь границу Сумеречного княжества, и с тех пор пытался найти пепелище, пробираясь сквозь метели, запутывающие следы.
Вокруг частоколом вздымались скрипучие голубые ели. Закатное солнце сквозь них пробивалось редкими тонкими лучами, пляшущими на слабом ветру. У корней стелились можжевельники и корявые кусты смородины и черники. В ветвях чирикали клесты и свиристели рябчики. Где-то слева, восточнее, журчал ручей, в таянии которого чуялось дыхание весны.
Сумере́чные таежные леса глухие, темные. Заблудишься – вовек не выберешься. Летом тут шастают медведи и росомахи, по осени и весне рыскают рыси и лисьи своры, а зимой кишат оголодавшие волчьи стаи. Всем известно, что один на один с диким зверем никакой оборотень не справится, ежели только на дворе не полнолуние.
Деревеньки, выросшие под сенью елей, пихт, лиственниц и сосен, такие же глухие, а народ такой же темный. Друг с другом встреч не ищут, дорог не наводят, чужаков не жалуют. И от псеглавцев – полу-людей полу-зверей – не избавляются.
Близость человеческого жилища Одолен определил по заросшим лишайником пням со следами топорного сруба. Над землей стелилась белесая дымка гари, через пару косых саженей[1] ставшая непроглядной. От ее вони уже резало глаза.
[1] Косая сажень ~ 2,5 метра.
Ели раздались в стороны, обнажая холм с опушкой в полверсты[2] и деревеньку на десяток дворов. Птиц здесь слышно не было. Одолен спешился и, оглядываясь, осторожно повел Пеплицу в поводу.
[2] Верста ~ 1,1 километра.
Деревня сгорела дотла. Дерновые крыши провалились внутрь домов и, быть может, похоронили под собой жителей. Под ними все еще что-то тлело. Обугленные остовы стен еще хранили очертания порогов, а вот окон уже было не различить. Все выше аршина от земли сгорело. Закатное солнце расцвечивало снег, припорошивший пепелище, отчего чудилось, что избы еще горят.
В паре домов двери были сорваны с петель и вынесены кем-то большим и тяжелым. На их внутренней стороне остались глубокие борозды, как от медвежьих когтей. Только вот на младую неделю, когда сгорела деревня, внутренний зверь делится лишь когтями, клыками и обостренными нюхом-слухом-зрением. Но не силой. На младую неделю пропороть дверь берендей не сумеет. Так что же тут произошло?
Одолен прошел мимо колодца с рухнувшим журавлем и мимо не пострадавшей каменной звонницы, отмечавшими главную площадь. Ногой разгреб исписанные обрывки бересты под колоколом, служившие вестями, но их покрыл такой слой пепла, что буквы было не разобрать.
Вышел на окраину. Тут начиналось подобие дороги – две разбитых колеи в снегу, уводящие в пролесок. По ним недавно спешили покинуть деревню на телегах, подстегивая ослов, судя по грязевым брызгам на обочинах. Одна телега лежала перевернутая поодаль. Окрест валялись ошметки осла.
Пеплица нервно заржала и задрала морду, вырывая повод. Одолен успокаивающе похлопал ее по шее и привязал к тонкому деревянному столбу с перекосившейся табличкой. На той едва различимо было накарябано «Холмогоры».
Ежели с холмами все очевидно, то горы в названии его озадачили. Хотя, быть может, в отсутствие гари и ясную погоду над лесом заметны пики Огнедышащих гор, что в двухстах верстах к востоку отсюда?
Оставив кобылу, приблизился к ошметкам осла. Точнее мула, судя по крупному скелету. Тот обледенел и оттого, по счастью, не смердел. Пожар должен был распугать диких животных, но на кусках мяса отпечатались следы медвежьих укусов. Укусов, а не кормежки. Словно мула задрали не от голода, а для развлечения.