- Простите... Можно задать вопрос, не связанный с вашим рассказом? Ночью сегодня мне показалось, что я слышал крик. Крик боли. Я сразу проснулся... Что это было?
- Вы тоже слышали?
- Это... она?
- Да. Она узнала, что умрет. Ее голос до сих пор звучит у меня в ушах. Она крикнула: "Нет!" И упала без памяти...
- Значит, она должна умереть? - Эринто скорбно улыбнулся.
- Да, таково решение. Может, вы хотите увидеть ее?
- Нет.
- Мужественный ответ. Впрочем, не думаю, что она сама захочет вас видеть. В ней что-то надломилось, она почти все время молчит.
- Она боится?
- Должно быть. Я не видел ее со вчерашнего дня. Такие неистовые, как она, обыкновенно боятся смерти.
- И что же за смерть ей уготована? - В голосе Эринто нарастало болезненное любопытство.
- Мой сын Родери хочет применить что-нибудь из того, что измышлял Ниссагль для наших несчастных родичей. Я против. Будет достаточно, если ее просто обезглавят. Я хочу, чтобы это выглядело как торжество справедливости, а не как обычная месть. И кроме того, если королева мнит себя правой и невиновной, то и такая смерть покажется ей ужасной. Я жалею, что сбежал ее палач. Во-первых, это был мастер, во-вторых, было бы справедливо, если бы она умерла под топором нанятого ею же палача.
- И когда казнь?
- Через несколько дней. Это еще не определено точно. Простите, Эринто, думаю, что на это время вам лучше покинуть Хаар. Я покорен вашей твердостью, но угадываю действительную силу ваших чувств к ней. И поверьте, лучше не испытывать себя. Вы можете с собой не совладать.
- Благодарю вас, я понимаю. Это опять было то, о чем я стеснялся сказать.
- Я рад, что мы думаем одинаково.
- Как она там?
- Да кто ж ее знает? Лежит. - Солдат равнодушно пожал железными плечами. Лицо у него было красное, щетинистое, изо рта клубился пар.
- Ничего не просила?
- Да нет. Как принесли ее оттуда, так и лежит.
- Так как, может, она уже умерла давно, а? - Окер гневно сузил глаза. Солдат начинал его бесить.
- Нет. Пар видно. Значит, жива, ваша светлость. Уже не хватало сил объяснять им, чтобы они вместо "светлости" говорили "яснейший магнат". Аргаред смолчал.
- Хорошо, открой.
Сены узилища белели от инея. Иней, казалось, покрыл и ее посеревшее лицо. опущенные веки, полуоткрытый шелушащийся рот. Сможет она говорить? Он достал приготовленную флягу с винной настойкой.
- Беатрикс... Она не отозвалась.
- Беатрикс, очнись же.
Только тут она открыла глаза, темные, пустые, как глаза бессловесной твари.
- Выпей вот это. - Пришлось одной рукой поддержать ей голову, другой прижать к губам горлышко. Она сделала несколько глотков и, застонав, отвернулась.
- Легче стало? Молчит.
- Мне надо поговорить с тобой. Ты можешь говорить?
- Да. - Странно, что это было сказано не дрожащим шепотом, а твердым голосом.
- Ты видишь, к чему привело твое молчание?
Она не ответила.
Это камера Лээлин. Или соседняя. Значит, его дочь лежала вот так же, посеревшая, неподвижная. Он присел рядом, отложил фляжку.
- Больно?
Она прикрыла глаза.
- Я посмотрю... - Он хотел было поднять войлочное одеяло.
- Не трогай ты меня. Уйди. - Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.
- Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. - Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно - даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.
Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно - белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо...
- Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель... - тихо сказал он, - и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. - Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.
- Разве ты позволишь... - прошептала она тоскливо.
- Не мучайся, скажи только, где дети твои. - В этот миг он был готов ее даже помиловать. - Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.
Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.
- Окер... Что со мной сделают?
- Что... Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель... И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю - ты получишь свой покой.
- Окер, ведь ты врешь! - шепнула она беспомощно. - Зачем ты врешь мне?
- Я не вру. - Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.
- Нет, врешь... Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.
Окер глядел на нее, не зная, что сказать.
- Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как... после того, как Родери...
- Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, - повторила она снова. - Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.
У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.
- Тебе отрубят голову, Беатрикс.
- Когда?
- Скоро.
Ему показалось, что она прошептала: "Хорошо..." - или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.
- Это был наш последний разговор, Беатрикс, - напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. - Последний разговор о жизни и смерти.
- Окер, - он вздрогнул и напрягся, - знаешь, почему так получилось с твоими детьми?
Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность...
- Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер... Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.
Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.
Глава шестнадцатая
НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ
Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. "Сегодня", вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.
Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.
А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод - словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся - вместе с ней.
Она потянула рубашку через голову.
"Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, - пришло откуда-то издали. - Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви - меняю рубашку?.."