Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.
Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.
Значит, когда хотят жить, то не рыдают, не падают в обморок, не молят о пощаде, по-собачьи глядя в безжалостные глаза врагов... Но с каждым мигом все тяжелей, все невыносимей знать, что придется умереть...
Уже проглядев всю бадью до дна, она сказала себе: "Я должна быть смелой, я должна быть смелой " - и повторила это много раз заплетающимся от озноба языком.
Дверь завизжала на петлях. В дверном проеме стояли люди в зимних одеяниях, и пар окутывал их головы. Сжав на груди посиневшие, едва послушные руки, она шагнула им навстречу. Сбоку стоял профос с цепями. Присев с кряхтеньем, он замкнул кандалы на ее босых ногах, покосился на свои сапоги, сковал дрожащие руки.
- Выходи. - сказал другой. Она узнала его - Эгмундт. Волоча за собой цепи, ступила через порог.
В коридоре на сквозняке ее снова передернуло от холода. С тоской вспомнились медвежьи шкуры возле камина, чьи-то ласковые жаркие объятия... Зажмурившись, мотнула головой, прогоняя воспоминания прочь.
Солнце в морозном безмолвии позолотило снег на стенах. Искристо-голубая тень хрустела под ногами.
Посреди двора высилась телега Канца, безобразная, черная, запряженная пятнистыми толстыми лошадьми. Рядом стоял палач в маске, узкоплечий, сутулый, как ремесленник.
Холод до удушья теснил дыхание, сковывал движения. Двое рингенских наемников подхватили ее и поставили на телегу. Дрожь, усилилась, сотрясала тело. Пытаясь держать голову прямо, она уставилась на холки лошадей.
Смерть, смерть, смерть.
Алебарды вспыхнули на солнце, когда они выехали из ворот. Вокруг белым и синим разостлалась Вагерналь.
За цепями алебардщиков и копейщиков текла, догоняя телегу Канца, до жути молчаливая толпа. Снег скрипел под башмаками. Солдаты безмолвствовали. Немым казалось даже солнце, рассыпающее искры по ослепительно белому снегу.
В просвете между домами зашевелилась клубящаяся паром чернота, там раскинулась затопленная людьми площадь Огайль. Над толпой возвышался эшафот новый, осмоленный, выстроенный недавно вместо прежнего, разваленного.
Ей захотелось плакать, кричать, биться, с пеной у рта выхрипывать в воздух проклятия - лишь бы всего этого не было! Но какая-то тупая сила заставила ее отвести взор от солнца и смотреть только на черный помост.
...Ее сняли с телеги. Горожан почти не было видно за рядами лат, за крупами рейтарских лошадей. Над копьями реяли зелено-золотые значки с оленьей головой - площадь охраняли воины, пришедшие с Иогеном Мерном.
На огромном помосте было еще возвышение с устеленными мехом креслами. В них сидели магнаты. Раин посмотрел на нее в упор, Аргаред отвернулся.
Секретарь прочел приговор.
Она взглянула на солнце - низкое, негреющее солнце позднего зимнего утра.
На черном эшафоте среди коренастых, одетых в темное стражников ее фигурка светилась, как светит пламя свечи.
Ручные кандалы упали на помост, из толпы донеслись рыдания.
Ей скрутили руки за спиной - нарочно сильней, чем надо, заломили и перетянули, - пригнули голову, прижав заледеневшей рукавицей шею, заставили встать на колени. Потом палач схватил ее за волосы, ударом кинжала отсек спутанный рыжий хвост. Беатрикс продолжала расширенными глазами глядеть на солнце.
В толпе вдруг глухо завыли все женщины. Не в силах совладать с нарастающим в их душах ужасом, они тянули ко рту кулаки и выли все громче и отчаянней.
Беатрикс крепко взяли за плечи, прижали к ребру плахи грудью. Она сама склонила голову, замерла, щекой ощущая ледяную занозистую поверхность плахи. "Я ухожу", - подумала она. Палач шагнул к ней, уже занеся секиру, уже поднял ее на вытянутых руках.
Сейчас...
Тонкий свист разрезал напряженную тишину.
Что-то тяжко грохнуло сзади, и она не поняла - жива еще или уже мертва.
Сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки.
Крик.
Топот.
Лязг.
Ее сорвали с плахи, подняли на руки, прижали к груди, понесли...
Перед глазами возникло в облаке золотого пара никогда прежде не виданное лицо седого рыцаря.
"Боже! - успела подумать она и потеряла сознание.
Над Огайлью рос гвалт. Возле плахи со стрелой в спине лежал палач, и ноги его дергались. Конная стража, склонив наперевес копья со знаком оленя, стремглав уносилась в распахнутые черные ворота, и впереди летел закованный в броню Иоген Морн, увозя на седле живую Беатрикс.
Рингенцы на помосте метались и кричали, потрясая кулаками и оружием, откуда-то летели стрелы. Раин упал на колени возле кресла и согнулся, пытаясь выдернуть из плеча стрелу. По стене бегали дозорные.
Люди вытирали слезы, смеялись, раскрывали рты и все никак не могли, поверить, воочию видели, как палач, икнув, свалился ничком, выронил секиру, как седой латник заставил своего коня подняться на эшафот, склонился с седла и подхватил королеву одной рукой, а кинувшийся было к нему Раин взвизгнул и присел уже вовсе на четвереньки, хватаясь за простреленное плечо...
Солнечная белизна слепила. Мороз проникал под все меха, а уж латы надеть в такую погодку - не дай Бог. Разве что тоненькую кольчугу шарэлитского или кали-польского плетения. Но для службы она все равно не годится, она для интриг тайных. А интригам конец.
Сегодняшнее утро принесло злую весть. Лазутчик-шатун, один из многих, что кружили по деревням вокруг Хаара, выведывая столичные новости - в город идти было страшно, могли выследить и повесить, - рассказал, что королеву приговорили к отсечению головы. Позавчера это должно было произойти. Да и произошло, конечно.
Раэннарт затосковал возле тына, щурясь на блескучую равнину. Навригр дымил за спиной угрюмо, зло, несыто. Только дрянной браги вдосталь, хоть залейся, хоть топись. Дальше за Навригром - Хаар, а там голова Беатрикс на пике. Представил эту картину - еще больше закручинился. И не любил вроде ее особо, в смысле - как женщину. Конечно, если случай выпадал, не отказывался... "И вот на тебе... Сколько раз сама на казни ездила, красовалась в носилках, похваляясь нарядами и фаворитами. Видела в последний миг только Аргареда с ледяным ликом. И что теперь без нее будет?" Он покрутил головой. Наследники ее неизвестно где. Таббет к Аддрику поехал помощи испрашивать, так до сих пор там сидит, ничего путного выклянчить не может. Аддрик отправил посла, трубадура Эринто, в Хаар, а тот возьми и к Этарет переметнись. Эйнвар только вздыхает, больше ни на что не годен, Вельт пьет горькую, Ниссагль как узнал про королеву, лежит лицом к стенке, словно мертвый. А может, отравился чем? С него станется".
Заскрипел снег - по улочке, злобно переговариваясь, прошли двое вооруженных лучников, бухнули низкой дверью в кабак. Войско почему-то не роптало. Только на Этарет злобилось. "Должно быть, народ такой собрался, что броня им мама, а меч - отец родной, ни кола ни двора, кого с земель согнали, у кого и вовсе двор сожгли. Вот скажет следующий шатун, что уж точно казнили королеву, и можно будет потрепать Этарет напоследок. С такими людьми недурная выйдет трепка, даже если и удирать потом придется... - Он пальцем поскреб осевший на меху возле рта иней. - Вот уж точно счастье, что королеву я не любил особо. Ниссагль-то убивается, бедняга. Не повезло же человеку - ростом не вышел, попалась ему жалостливая женщина, да еще королева, так и ту убили. Что за жизнь пошла собачья на этом свете? Надо бы на подворье сходить, где придворные стоят. Может, шатун с новостями пришел? С этой-то стороны никто не приходит..."
Раэннарт вдруг торопливо заморгал, смахивая слезы, выступившие от морозного ветра: далеко-далеко на сияющей черте горизонта вытянулись цепочкой черные точки. Точек было много, и они приближались. Тяжело оттолкнувшись рукой от плетня, Раэннарт бросился объявлять тревогу.