В толчее голов, обнаженных женских плеч, взлетающих рук и немыслимых праздничных уборов неспешными толчками продвигались носилки с богато разодетой маскированной парой. На женщине было платье из протканной золотом парчи с нашитыми завитками из темного жемчуга. Пояс из филигранных колючих звеньев обвивал стройную талию, ниспадал вторым витком на узкие девичьи бедра и кончался возле подола ажурным золотым единорогом, усеянным крупными опалами, фигурка то и дело пряталась в златотканых складках, и дама беспокойно поддергивала цепочку, чтобы украшение было на виду.
Ее золотистые холеные волосы были распущены на две стороны и кое-где заплетены в тончайшие, украшенные золотыми и жемчужными бусинками косички, введенные в моду королевой. Лицо дамы скрывала расписанная черным и золотым орнаментом маска из тонкой кожи.
Ярко-фиолетовая одежда ее спутника топорщилась множеством причудливых экривисс, расшитых по краям аметистами и топазами в золотой оправе. Он должен был быть сказочно богат и дерзок, чтобы позволить себе подобную расточительность на виду у всего города. На шести витых столбиках его носилок сидели золотые совы с изумрудными глазами, но атласные черные занавески не были украшены гербами. Маска у него была мертвенно-белая, как снег в пасмурный день, и белые же были у него перчатки, обшитые широким узорным галуном. Он быстро осматривался по сторонам, иногда обращался к своей даме, услужливо изгибавшей шею навстречу его словам. На них не обращали внимания - когда каждый сыт, пьян и весел, чужое богатство глаз не колет.
Праздничная толпа билась о борта носилок, словно беспокойная волна. Женщина поправила свесившуюся за край паланкина юбку, мелькнул высокий золотой каблук башмака, надетого на узенькую замшевую туфельку, предназначенную не для полов даже, а для ковровых дорожек в домах вельмож.
- Нет, я не думала, что так скоро опять, - она кокетливо провела рукой по плоскому животу, - и ведь подумай... После всего этого... Были месячные, только очень путались, и часто... А тут два полных месяца уже ничего нет. И я стала лучше себя чувствовать, я прямо летаю. Я всегда перед этим лучше себя чувствовала, то есть во время...
Ее спутник прямо-таки нежился в музыке этих слов. Двумя руками он держал даму за руку и глядел на нее неотрывно. Глаза его блестели.
- Когда мы приедем? И почему надо непременно в солнцестояние? То есть...
- Самый сильный день в году. Все волшебницы предпочитают самое-самое важное творить в этот день. Их чутье меняется в соответствии с временем года. И в этот день оно острее всего. Потому что это самый солнечный день в году.
- А знаешь ли... Я, кажется, счастлива, - сказала она ему на ухо. - Нет, ей-Богу, я и впрямь счастлива. Я до сих пор не верю, что я снова точно такая же, как была. Ну, когда мы приедем?
- Скоро, скоро. К чему ты так торопишься? Ты же все равно не веришь в магию. Сама говорила. Смотри и наслаждайся, вот веселые люди, музыка, шум, пахнет доброй едой...
- Я все равно волнуюсь. Вдруг что не так? - Голос женщины стал глуше, едва не пропал в шуме. - Я хочу поскорее все узнать. И потом уже можно веселиться. Я боюсь. Это все-таки был яд. Я не хочу урода...
- Милая, не бойся, - он сильнее сжал ее руку, - не надо... Она все тебе скажет, она поможет...
- Она скажет, какой он будет?
- Должна сказать.
- Ой... интересно!
Носильщики свернули в узкую тихую улочку, освещенную веселыми маленькими огоньками, - здесь жили люди скромные, и вместо танцев и буянства они сейчас предавались праздничной трапезе. Через раскрытые окна виднелись черные балки потолков, по которым двигались тени. Дома здесь были высоки, с надстроечками, со скособоченными фонарями, с нависающими этажами, со щербатыми от старости стенами. Шум совсем отдалился, и только изредка доносился единый возглас многих сотен - то на Огайли шли бега проституток, устроенные Абелем Ганом, на которых призом был дворец сбежавшей два года назад куртизанки Зарэ.
- Вот тут. - Дом был общей высоты со всеми, но очень узкий. Напротив различалось мрачноватое темно-желтое строение с нависающей крышей и травяными резными узорами между черных узких окон - шарэлитское святилище.
Выходя из носилок, женщина подхватила с подушек черный тяжелый плащ на соболях, накинула его на одно плечо и, поведя другим, открытым, сделала шажок к треугольной двери дома, занявшей по ширине ровно половину фасада.
- Стучи! - Она взялась за шершавое чугунное кольцо. На стук вышла хозяйка в перепоясанном шнуром платье и белому низко спущенном на лоб платке. У нее было худое матовое лицо. очень светлое, и темные глаза.
- Входите, сиятельные господа, я ждала вас. - Она низко нагнула голову, пропуская гостей вперед.
Низкое и длинное сводчатое помещение с обмазанными штукатуркой неровными стенами было все обставлено свечами. Они горели с тихим потрескиванием, и нагретый воздух над ними, казалось, слоился, как слюда.
Мужчина осторожно подтолкнул свою спутницу. Он был намного ниже ее, чуть ли не на полторы головы. Она скинула верхние башмаки, оставшись в туфельках, сбросила ему на руки плащ, прошла на середину комнаты и встала, ожидая дальнейшего, тоненькая и сверкающая в своей негнущейся шуршащей парче. Колдунья смотрела на нее, оставаясь на расстоянии нескольких шагов.
- Вы не были у меня раньше? - спросила она с сомнением.
-: Едва ли, - отозвалась женщина. - Мне, быть может, раздеться? - Она стояла, теребя руками в шафранного цвета перчатках конец цепочки с единорогом. Единорог был странный - толстоногий, словно покрытый панцирем, и гладкий рог у него почему-то рос на носу. Впрочем, этой даме только такой и мог подойти.
- Лучше разденься, дочка, будет вернее. - Колдунья приблизилась, ее глаза широко раскрылись, мягко светясь. - Хотя я и слышу ту музыку, которой не мешает платье, но лучше раздеться. Что тебе хочется узнать?
- Будет ли у меня ребенок и все касательно этого. - Быстрым движением обеих рук гостья распустила скрытые шнуровки платья и, с силой вильнув плечами, выскользнула из него, как змея из прошлогодней шкуры, оставшись в высоко подвязанных белых чулках. Жесткий наряд скрывал ее худобу. Соски ее были подкрашены кармином, лоно выбрито.
- Хорошо. Стой спокойно, вреда не сделаю. - Колдунья опустилась на колени, обняла женщину за бедра и, закрыв глаза, прижалась ухом и щекой к ее животу... Некое видение тотчас возникло перед ее внутренним взором.
...Могила, могила, могилка маленькая, давняя, без поминального камня. И она, колдунья, еще молодая, лежит ничком подле нее. Сияет солнце, слепит белый блеск небес, терпко, морозно пахнет возле самой земли, золотится прибитая инеем трава, а под ней - молчит и молчит земля. Земля застывшая, черная и вечная, как горе. Ничего не будет. Холодно, пусто. Больше ничего не будет... Колдунья удержала в себе эти слова, когда снова ощутила в объятиях узкие бедра неизвестной гостьи. Ничего не будет. Ничего не будет.
Видение гасло в сознании. Она старательно принялась слушать ухом и руками, надолго порой замирая, вдавливая большие пальцы в упруго-гладкую кожу, чтобы уловить биение новой жизни, - ничего. Теперь она уже просто угадывала там темную пустоту. Женщина не была беременна. Женщина была пуста. Женщина была бесплодна, как могильная земля.
Она не обрадует ее. Она не обрадует ее маленького обожателя. Ей вдруг стало жалко их обоих чуть ли не до слез.
- Ты не беременна, дочка. - Она не встала с колен, она говорила снизу, словно это могло притупить ее жестокие слова. - Ты бесплодна. Поэтому и не носишь крови. И не знаю, будешь ли когда-нибудь.
- Как? - спросила гостья внезапно охрипшим голосом и, безотчетно протянув руку к виску, сняла маску. Колдунья со сдавленным вскриком пошатнулась, узнав ее.
- Ах! Дочка! Лучше б я этих слов тебе не говорила! Они наведут на кого-то беду! - воскликнула она.
- Да, лучше бы ты этих слов не говорила... - Беатрикс задумчиво глядела на нее сверху вниз; опущенное в тень лицо казалось равнодушным. - Но не на тебя они наведут беду, женщина. Так я бесплодна, ты говоришь?
Она неспешно, словно внове, рассматривала свое тело, потом качнула ведрами.