Новости во дворце — кого? куда? когда? — узнавались мгновенно. Перед мчавшимся фельдмаршалом расступались, кланялись ему_подобострастно и униженно.
Один парик придвинулся к другому:
— Явился, аспид. Теперь держись!
— Завадовского из спальни помчался вышибать!
— Панина в отставку?
— Готовить рекрутов к войне...
— Подати выжимать поболее...
— Тшш... разговорились.
Парики раздвинулись и исчезли.
Завадовский что-то торопливо перебирал в шуфлядке комода.
Потёмкин влетел, гаркнул:
— Вон!
— Камешки только заберу свои...
— Ничего твоего тут нет. — Он сгрёб Завадовского за воротник и выкатил за дверь со свистом, башмаки скользили по паркету, ровно санки по накату.
Оглянулся, увидел комнатные туфли. Брезгливо взял двумя пальцами, кинул за дверь. Крутнувшись, побежал в покои императрицы, благо через комнату всего. Влетел в кабинет, стал на одно колено:
— Ты звала, мать, я пришёл!
Заведующие и хранительницы кинулись в разные стороны, как жабы из пруда, коли кинуть камень.
Екатерина стремительно поднялась навстречу, он распахнул шинель и принял желанную к сердцу.
— Катерина... мама... солнышко моё...
— Гриша, Гришенька, папка наш... — Она приложила его руку к своему животу. — Прости нас...
— Уедем сегодня, сейчас... в лес... к нам...
14
Вывеска над парадным особняка с зарешеченными окнами гласила, что здесь живёт банкир двора ея императорского величества барон Сутерленд. Золочёный герб подтверждал законность текста. Генерал-полицмейстер Петербурга Никита Иванович Рылеев отстегнул полость, прикрывавшую ноги, чтоб не мёрзли, поскрёб пальцем мех — не истёрся ли? — и бодро соскочил на снег. Поднялся на крыльцо, дёрнул морковку звонка. В зарешеченном окошечке показались усы.
— Чеко изволите? — Судя по выговору, швейцар был тоже не Иванов.
— Отворяй, не видишь — кто?
— Фаше превосхотительство, — ласково пропели усы, и дверь открылась.
Рылеев вступил в переднюю.
— Хозяин дома? Зови... Нет, раздеваться не буду, я на секунд. — Он отстранил швейцара.
Тот побежал внутрь дома. Рылеев выглянул на улицу: сопровождающие адъютанты сидели на конях, околоточный прохаживался по дороге. Кучер прямой, как гвоздь, держал вожжи в руках, отставив локти, готовый лететь куда угодно, был бы приказ. Рылеев, довольный, улыбнулся.
— Страствуйте, страствуйте, Никита Иванович, — пропел Сутерленд елейным голоском. Был он уже изрядно стар, одет в меховую кацавейку поверх клетчатой рубашки, чёрные нарукавники, чёрная бархатная шапочка на темени, на лбу очки — банкир как банкир. — Почто опижаете? Распевайтесь, попьём чайку, пунш сделаем, согреемся. Морос!
Но Никита Иванович, расправив усы и не отвечая на любезности, приступил к официальной части визита:
— Вы ли являетесь Сутерленд Ричард Иванович?
— Помилуйте, Никита Ифанович...
— Отвечать официально.
За спиной показалась жена Сутерленда, кругленькая и румяная, как колобок, старушка. Банкир, спиной почувствовав её наличие, кинул через плечо:
— Минни, сто рублей и кафтан. — Обернувшись к Рылееву, ответил: — Та, я есть Сутерленд Ричарт Ифанович.
Никита Иванович снова разгладил усы.
— Господин Сутерленд, я с прискорбием должен исполнить приказ императрицы... строгость коего... непомерна.
— Меня хотят выслать?
— Если бы...
— В крепость сажают?
Никита Иванович уныло махнул рукой.
— Из крепости, бывает, и выходят... Понимаете... — Рылеев отвёл глаза.
Сутерленд скинул кацавейку и натянул кафтан.
— Кнут? — с готовностью предположил он и, вроде бы поправляя обшлаг рукава, сунул в карман полицмейстера сотню.
— Кнут не ангел, души не вынет.
Сутерленд схватил жену за плечо:
— Минни, тысячу рублей... Казнь?
— Ежели бы... Вели вынести водки. — Голос Рылеева охрип.
Из-за спины Сутерленда высунулась долговязая фрау, имея наготове заказ полицмейстера.
Он выпил, махом опрокинув в рот, и, давясь, задыхаясь, проговорил:
— Велено сделать из вас чучелу.
— Вы с ума сошли! — Купюры скользнули в карман Рылеева, Сутерленд изумлённо раскрыл рот и, уже почти не таясь, приказал: — Ещё тысячу...
— И сто не поможет, — отмахнулся Рылеев, косясь меж тем на карман, куда проследовала очередная тысяча. — Я позволил себе не дабы возразить, но лишь удостовериться, и то навлёк гнев непомерный... Пятнадцать минут на сборы и прощание... — Минни сунула в карман шинели кисет — явно золотые монеты. — Ладно, пришлю за вами завтра в этот же час. Но уж будьте любезны...