На этот раз манёвр удался, всадник, обойдя манеж, вернулся к старту. Здесь его ждал Потёмкин. Всадник пулей слетел с седла, подбежал к барьеру, ведя кобылицу в поводу.
— Здравия желаю, ваша светлость. — При внешней лихости и подвижности в словах он был нетороплив.
— Здравствуй, Мамонов. Манёвр для атаки отрабатываешь?
— Как учили. Готовлюсь к отъезду.
Потёмкин облокотился о барьер, помолчал, глядя в сторону.
— Тебе, Александр Матвеевич, придётся погодить... Оставляю тут.
— Чем провинился? — В голосе молодого конногвардейца была неподдельная обида.
— Ты кобылку освободи, пускай побегает, и ступай ко мне, — ушёл от прямого ответа Потёмкин. — Ишь, нетерпеливая... Огонь!
— Молонья!
Мамонов перемахнул барьер.
— Присядем, дружок. — Потёмкин положил руку на плечо Мамонова, и стало видно, что они одного роста, хотя рядом с отяжелевшим Потёмкиным Мамонов казался юношески лёгким. — Тебе сколь годов?
— Двадцать восьмой. — Не привыкший к княжьей близости, Мамонов покосился на руку, сжимавшую плечо, перевёл взгляд на лицо.
— Самый генеральский возраст, — пробормотал Потёмкин, всё так же глядя в никуда. Наконец, вздохнув, решился: — Я представлю тебя, Сашка, императрице ввечеру, поужинаем вместе.
Мамонов изумлённо уставился на Потёмкина и, наконец, поймал его взгляд.
— Чего таращишься? Случай тебе выпадает, Сашка, быть при ней в моё отсутствие... И денно... и нощно... — Потёмкин охрип, дрожащими пальцами расстегнул ворот мундира. — Возведён будешь в чин генерал-адъютанта. Задача твоя — беречь... и любить императрицу. Как зеницу ока. Моего, единственного, ока. Потеряю — ослепну, не жить мне. — Потёмкин опустил голову, замолчал.
— Талантом, стало, призван быть, — усмехнулся Мамонов.
Эта усмешка взорвала Потёмкина, он дал выход душившей его ярости.
— Талантом, талантом. — Треснул изящной палочкой о барьер, она разлетелась в щепы. — Дурацкое слово! Не талантом — хранителем жизни и достоинства императрицы! Судьбу её и свою собственную в твои руки отдаю... и душу собственную! Ежели что — убью. Предателей боюсь, жадюг и лихоимцев!
— Кричишь-то зря, Григорий Александрович. Я слова своего не сказал.
— Скажешь! Глянет оком колдовским, курва, скажешь! — Выпалив это, Потёмкин сник, заговорил проникновенно: — Не серчай, Сашка, потому и кричу, что верю тебе, кровью боёв повязаны... Думаешь, мне легко нелепу эту сотворять — любовника искать взамен себя. Уезжаю надолго, не можно одну её оставить, духом в одиночестве падает, и тогда любая тля к ней липнет... Пусть бы — не изменой женской тревожусь, все мы не ангелы. Боюсь, подберётся какой властолюбец — Бирон ли, Миних какой, — разграбят Россию, порушат всё. Бей в харю любого! — Взгорячился Потёмкин вновь. — Не поможет — Шешковскому дай знать, у того способов много. Меня извещать будешь эстафетой, прямой или через управителя — Тимоху Розума знаешь ли? — Кобылка, мягко ступая копытами, подошла, призывно заржала, ткнула мордой Мамонова. — Сдай лошадку конюхам да приводи себя в порядок, вроде как жениха представлять тебя буду. — Потёмкин сел, опустив голову на ладони, лицо налилось темнотой. — Только не ревнуй, дружок, эта ночь ещё моя... — И не то взрыднул, не то поперхнулся.
Екатерина, прикладывая платок к глазам, стояла на лестнице, Потёмкин уходил по вестибюлю к двери.
— Погоди! — крикнула она вслед и сбежала к нему. — Чуть не запамятовала. — И нацепила князю на шею свой портретец на золотой цепочке.
Потёмкин приложил его к губам, обнял и поцеловал Екатерину. Резко повернулся, она шагнула было вслед, но он приказал:
— Не ходи, там стужа лютая. Тебе беречься надо.
Екатерина оглянулась — за спиной стоял Мамонов. Он накинул на её плечи меховой плащ, она рванулась к дверям, но увидела только снежную пыль за исчезающей в тумане каретой.
— Зябко, — сказала она, передёрнув плечами. Мамонов осторожно и мягко охватил её за спиной.
— Идёмте в дом.
Она, подняв лицо, улыбнулась ему благодарно.
Глава вторая
ТРИУМФАТОР
1
Толпа чиновников стояла полукругом, нацелившись в центр. В фокусе всех взглядов, непримиримых, хмурых, злых. — Екатерина. Одна против всех. Лишь несколько сбоку и сзади виднелась напряжённая, готовая к немедленному действию фигура Мамонова; в сторонке у окна, уперев взгляд в парк и вслушиваясь в перепалку, стоял Безбородко. Притенённый колонной, обозревая живописный плафон и внешне безучастный к происходящему, топтался в отдалении Шешковский. Застыли у дверей голубые кавалергарды. Екатерина бросала гневно и напряжённо: