— Служивый, — нараспев позвал кучер, — подвысь бревно! — Но служивый, видно, угрелся в будке и не спешил. — Эй, спишь, тетеря!
Из кибитки донёсся недовольный голос:
— Прошка, чего стали?
— Караульного жду.
— Ждать — не переждать. Сбегай взбодри.
— Бить ноги из-за всякого. Я счас стрельну, мигом взбужу.
— Я те стрельну, патроны, чать, казённые. Ступай!
— Караульный! Драть тя некому.
— Во лодырь, господи, — зашуршало сено, из-под плетушки кибитки показалась всклокоченная голова Суворова. — Лба не перекрестил, а уж лается. Верно, самому идти. — Он резво спрыгнул, пригладил хохолок волос, кинул несколько крестов, оборотись на восток, поклонился Господу.
В это время показался караульный, но не из будки, а с другого края дороги. Он бежал, застёгиваясь на ходу, но не выпуская ружья из рук.
— Здеся я, здеся, чего раскричались... Кто таков, подорожную кажи.
— Его сиятельство генерал Суворов, — ответил Прохор, выпрямясь и подбоченясь. — Он те счас явит подорожную.
Молодой солдат-инвалид, припадая на ногу, кинулся к Суворову.
— Здравия желаю, вашсиясь!
— Здоров, братец. Чего лыбишься? Вот вздую шомполом — почто пост бросил?
— По нужде, вашсиясь... Но я глаз не спускал с караула, ежели чего, и стрелить мог.
В конвое кто-то озорно присвистнул: по балочке, прихватив ряднушку, улепётывала девка.
Суворов проговорил:
— И то нужда... Что-то лик твой знаком больно. Где ногу оставил?
— Под Туртукаем, вашсиясь!
— Что ты всё «сиясь» да «сиясь», воевали, чать, вместе... Ты... Едунов Владимирского полка?
— Так точно, Александр Васильевич!
— А где ж ясырь, что в Туртукае взял? Помнится, санитары чуть не полон картуз золотых несли.
— Было, да сплыло...
— Эх, беспутная голова, снова на царские хлеба сел... Чу! Что это?
Ветерок принёс весёлую, с присвистом песню.
— Каторжные это.
— С чего бы радость у них?
— Как не радость — князь Потёмкин пригнал дорогу строить, кандалы снял, а как докончат работу — всем свобода.
— Не разбегаются?
— В степи, что в клетке, — скрозь видать. Да и куды бежать от воли?
— Умён князь, а?
— Куды как умён: ежели к Пасхе не построят, обратно за Байкал.
— А много вести?
— Вёрст до двухсот.
— Умён...
За бугром, как глазом достать, лента дороги разрезала степь, и на ней сновали тысячи людей, кони. Копали, возили, сажали деревья.
3
С пригорка степь над излучиной Днепра казалась грудой разворошённых углей — они местами едва теплились, места дружно и весело горели, а кое-где к темнеющему небу вздымились языки пламени, над лиманом стояло зарево. Суворов сидел рядом с Прохором на козлах и жадно глядел на это великолепие.
— Ишь раскочегарил, чёрт одноглазый, — бормотал он. — И поди сыщи его в круге адовом.
— Найдём, Александр Васильевич, где больше огня, туда и поедем.
По сторонам дороги попадались костры — люди у землянок варили еду, сидели кучками, кто-то дремал. Ближе к Днепру начались порядки домов-мазанок, в общем, город.
Естественно, строящийся Херсон пока ещё не шёл вровень со старыми губернскими городами, а являл собой скорее эмбрион, хотя, как чуть позже отмечал Сегюр, при въезде царицы здесь уже были «ровные улицы».
Пробираясь по городу-лагерю, бричка выкатила прямо к кузне — обширному навесу с несколькими горнами. Вздыхали мехи, ярилось голубое пламя, ухали молоты, тонко позванивали ручники — указчики мастеров.
— Загибай покруче, якорь куём, а не лопату, — донеслось сквозь стук.
— А ну взяли, взяли... Быстрей, в чан... И-эх!..
Раздалось пронзительное шипение, масло фыркнуло, принимая раскалённый металл. Кони, напугавшись, рванули и понесли, сбившись с дороги под гору.
— Держись, вашсиясь!.. — заорал Прохор.
Кони бились в насевших хомутах, но всё же постепенно умерили бег и вскоре выкатили на более-менее ровную площадку, освещённую громадным костром.
— Стой! Куды прёшь, раззява! — заорали на разные голоса, на дышле повис солдат.
— Понесли, вишь... Как проехать к его светлости князю Потёмкину? Суворова везу.