— Здравия желаю, Александр Васильевич! — Солдат вытянулся. — А чего к нему ехать, вот он, подрядчика материт...
Легко перепрыгивая через брёвна, доски, шабашки, его сиятельство приблизился к его светлости и попал, можно сказать, в самую крутоярь.
— Ты что ж, мать твою волк поял, привёз? — костерил Потёмкин сдернувшего картуз не то майора, не то полковника. — Мне не гробы, мне боевые корабли надо ладить, а ты сосну припёр! Ну, сколочу я из твоих досок брандеришко на одну атаку, а мне фрегаты потребны. Дуб должен был поставить и деньгу взял... Сосновый фрегат турок ятаганом проткнёт, мать твою волк поял! Верно говорю?
— Так оно... ваша светлость... как, значит...
— А ты, адмирал, чего молчишь? — накинулся он на моряка с капитанскими знаками отличия. — Тебе плевать. Или хочешь, как Алёшка Орлов, до боя половину кораблей потопить, расползутся, как хреновые лапти... Ну, Ушаков?
— Так мне и брандера надобны, Григорий Александрович.
— Выгораживаешь бестию, добрым хочешь быть? Нет уж, язви тебя в душу, коль деньги огрёб, давай товар! Или, думаешь, на одноглазого попал, он не углядит, как Россию грабят? Петров!
— Я здесь, ваша светлость.
— В подвал мерзавца, в кандалы и в Сибирь на веки вечные... Чинов и званий лишить!
Солдаты схватили бедолагу.
— Вашсиясь!.. — заорал он, но, сопровождаемый стражами, исчез в темноте.
Потёмкин вроде и не слышал крика обречённого, повернулся к высвеченному боку корабля, коему смолили днище. Узрев заступившего дорогу Суворова, обрадовался, сжал лапищами тщедушное тело генерала.
— Александр Васильевич! Заждались! Ну, слава Богу, прибыл...
— Что так строг нынче?
— Одному спустишь, сотни красть начнут, Россию растянут по ёлочке, по палочке... Думаешь, в радость душегубство? Но дело огромное, а жулье лезет, как тараканы на сахар. Ты где остановился?
— Прямо с дороги кони сюда вынесли. Они, вишь, здешнего хозяина чуют.
Потёмкин захохотал.
— О, старый льстец! Моим гостем будешь. Давай лишь на часок к богомазам забежим. Церковь Святой Троицы ставим, чтоб к приезду матушки освятить, как раз на Троицу и ждём её сюда.
Прохор, чертыхаясь и спотыкаясь о хлам, выводил лошадей на дорогу.
Они стояли посреди светящегося белизной, голубенью и позолотой храма. Роспись тоже была почти окончена, золотильщики отделывали иконостас. Но идущее от византийской традиции великолепие и пышность не могли убить наивную чистоту живописи, вобравшей в себя и несмелую тихость бледных российских рассветов нежного севера, и хрусткую прохладу домотканых льняных полотен, и росную свежесть молодых трав. Художник в полной мере постиг красу голубца, напоминающего о сини цветущих льнов, тиши берёзовых рощ, подернутых утренним туманом, кисейную прозрачность далей. Даже лики святых были потянуты прохладной дымкой, и была в них не земная плоть, а небесная одухотворённость.
Суворов, оглядев это великолепие, оживлённое сотнями свечей — богомазы затребовали чуть не дневного сияния в храме, — преклонил колена и стал класть кресты, шепча молитву.
— Не освящён пока храм, Александр Васильевич, — тихо сказал Потёмкин.
— Красота сама — святость.
— Истинно говоришь. Захотелось мне в края сии неистовые принести скромность нашей северной Руси, охладить пыл беспощадный солнца Тавриды... Матти, — позвал он соратника, прилепившегося с кистью к лику святого, — возгласим нашу любимую...
Матти прокашлялся и начал, притушив поначалу неудержимую силу баса ладонью, а потом открываясь всё более и более:
— Многая лета жене благоутробной и повелительнице нашей, матери-России, государыне Екатерине... Многая лета, многая лета, мно-о-гая ле-е-та... — И, сведя последнее возглашение с громоподобного форте до нежнейшего пианиссимо, вышел на торжественный и нежный напев «Иже херувимы», к нему присоединился звучным баритоном, неожиданным в этом хрупком человеке, Суворов, и фальцетом вполголоса Потёмкин, уступив свою партию гостю.
Лакеи внесли еду — она была проста, но обильна, светлейший, грешник великий во многом, любил чрезмерно потешить и утробу. Поэтому на скатерти появилось и мясо, и дичина, и окорок, и солёные огурчики, и капуста квашеная, и крохотные бочонки с солёными грибами, и ананасы, и яблоки. Потёмкин смешивал всё это в единой тарели, не заботясь о совместимости пищи, потому и соединялся окорок с вишнёвым вареньем и клюквой, сладкий пирог с горчицей, всё запивалось вином лёгким, заморским, а рот, жуя, непрестанно извергал слова: