— Не ждала, мама...
Она, выдержав первый взгляд, ответила торопливо, будто боясь, что не поверит:
— Что ты, Гришенька, ждала... — Отвела глаза, прибавив невпопад: — И Александр Матвеевич...
— И Корсаков, и Ранцев, и Стоянов, и Мордвинов... — Продолжить Потёмкин не смог — пресеклось дыхание.
Она отстранилась и, не оправдываясь, не отрицая, скривила губы в презрительной усмешке.
— Нажужжали... Собираешь сплетни, как баба.
— Жужжат пчёлы, а тут каркают, орут до хрипоты, вопиют: «Сука!» На каждом постоялом дворе, в каждой подворотне... Императрица — сука! Или ты не знаешь, не понимаешь этого? Тыщи глаз на тебе, твоя кровать на площади, а ты... Эх! — Потёмкин отвернулся, по щеке сползла слеза из мёртвого глаза. — Ты забыла о приличиях, о Боге! — Потёмкин забегал по спальне.
— Не митусись, как покойный Петруша! — прикрикнула, а затем, помешивая ложечкой в кофе, заключила: — Императрица сама устанавливает пределы приличия.
Потёмкин подскочил к ней, схватил за плечи.
— Екатерина, одумайся, что плетёшь? Тебе Мамонова мало?
Императрица дёрнула плечами.
— Пусти, кофе убежит... Не мне Мамонова мало, а ему меня мало, лепится к Нарышкиной. Кому охота спать со старой бабой из ночи в ночь. — Она всхлипнула, подавляя рыдания, но слёзы побежали. — Я каждую ночь встречаю сомнением, что буду брошена... и вновь останусь одна... а они соберутся опять, эти тени... И за тебя боюсь... Думаешь, я забыла ту стрелу в капличке, когда-нибудь она найдёт тебя. Или кинжал. Как мне без защиты?.. Лишь ты — надежда и опора...
В чём, в чём, а в умении затронуть чуткие струны души Екатерине отказать было нельзя. И Потёмкин попался.
— Ты хочешь, чтоб я кинул всё и лёг у твоей постели? Как пёс?
— Да, может быть, и так! Ты вроде и есть, и вроде нет тебя. Опять соломенная вдова...
— Сейчас, когда я зрю уже стены Цареграда и купол матери церквей Софии, бросить всё? Нет, нет и нет! Прошу, Екатерина, прошу, пожди годок, ну, два... На этот раз не устоять османам, и мы загоним их в пределы Азии, мир принесём в Элладу, освободим славян, — воспалясь разумом и сердцем не говорил — декламировал Потёмкин. — И внук твой Константин воссядет на престол Константинополя. Дух православия вознесётся над миром.
— Ой, кофе убежал. — Детский голосок был пронзителен и тонок.
Потёмкин вздрогнул, огляделся.
— Кто это? Неужто дочку привела?
— Нет, Гриша... Пажик, Васенька Оболенский. Он каждое утро на службу является ко мне. — Из-за спинки кровати высунулась детская рожица, вся в кудряшках. — Иди, Васенька, погуляй.
— А вы не будете плакать?
— Я и не плакала, тебе так показалось.
— Да, показалось, Ваше Величество. — И Васенька чинно прошествовал к дверям, этакая крохотуля в мундирчике Преображенского полка со знаками различия сержанта и шпажонкой на перевязи.
— А наша дочь... не звана ко двору?
— Мала ещё, в пансионе.
— До свидания, Ваше Величество, до свидания, ваша светлость, — донеслось от двери.
— До свидания, князь, — с преувеличенным почтением поклонился Потёмкин и, оборотясь к Екатерине, спросил: — Здорова Потёмочка?.. Когда мы сможем навестить её? Ты давно была ли?
— Хочешь, сегодня поедем?
— У меня большой приёмный день... Часам разве к четырём освобожусь.
— Я буду ждать... А ночевать-то хоть придёшь?
Потёмкин промолчал.
5
Со скрипом отворилась тяжёлая дверь, и двое солдат с ружьями при штыках ввели в тёмную каменную пещеру-каземат тоненькое и маленькое существо в белом. Зарешеченное окно, койка, покрытая серым одеялом, стол, табурет, параша, в углу икона, лампадка. Гремя кандалами, княжна прошла на середину камеры, в недоумении остановилась.
— Зачем меня привезли сюда?
— Чтобы содержать, сударыня. Днём для услуг будет допускаться ваша горничная. Солдаты бессменно при вас для безопасности, — разъяснил полицмейстер Рылеев. — Вот-с для нужды, сударыня, сосудец...
— Но почему меня арестовали? Я ехала к царице.
— Не могу знать. — Рылеев чётко повернулся и вышел.
— Где муж мой, граф Орлов?
Голос потух меж каменными стенами. Солдаты стояли как истуканы.
Лязгнул засов, вошёл тюремщик, бросил на стол миску, ложку деревянную, поставил кувшин с водой, глиняную кружку.
— Дайте мне бумагу и перо, я стану писать протест императрице.