— Скорей врача!
20
У полкового штаба был выставлен почётный караул. Когда карета подъехала, барабаны отыграли «честь». Кнорринг, командир Таврического гренадерского полка, священник, врач, адъютанты столпились у кареты, чтобы принять больного.
Но Потёмкин сам выбрался на волю.
— Григорий Александрович, обопрись на плечо, мы тебя на руки примем.
— Отойди, Мотя, я сам.
И он таки сделал неуверенный шаг, другой, потом зашагал твёрдо. Халат свисал с исхудавшего тела. Кнорринг указал:
— Сюда, пожалуйста, кроватка приготовлена, перина, чистенько.
— Не надо... перину... Жарко, душно... Мне б сенца поболе и попону...
— Как изволите, и это готово, сюда.
В небольшом зале сложена в углу копёшка свежего сена, покрытая ковром. Больной Потёмкин раздражителен, привередлив.
— Я сказал: попону... Присяду пока. — Опустился в кресло. — Квасу мне.
— Не надо квасу, ваше сиятельство, — возразил толстяк в очках — доктор.
— Тогда клюквенный отвар...
— Более квасу вреден.
— Заладил одно: не надо, вреден, что ж мне, с жажды подыхать? Тогда щей со льда. Щей!
— Ваше сиятельство, — взмолился врач.
— Будешь перечить — выпорю! Велю шпицрутенов дать! Щей! И подите прочь все, отдохнуть хочу, а ты, Саня, побудь. Лягу, пожалуй... Боже, как славно на сене, детством, лугом пахнет... Сейчас в Чижове сад уж облетел, только на сирени да на дубах лист... Достань чернила и бумагу, письмо послать надобно. Открой двери и окна — душно.
— Все настежь, Гришенька. Леоныч, проследи, чтоб кто под окнами и дверьми не шастал. Любопытных больно...
— Пиши: «Яссы, четвёртое октября. Матушка, всемилостивейшая государыня, — говорил он с одышкой, — нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение — оставить сей город, и я велел свезти себя в Николаев. Не знаю, что будет со мной... Вечный и благодарный подданный». Написала? Дай-ка руку свою приложу, а то подумают, подложное письмо. — Попробовал подняться, застонал. — Больно, сил моих нет. Но врёшь, врёшь, хвороба... Потёмкин ещё жив, ещё поборется... — Он рывком встал, присел к столику, приписал, диктуя сам себе: — «Я для спасения уезжаю...» — Отбросил письмо. — Теперь уж помоги, друг мой сердечный. — Завёл руку за шею Санечке. Она разрыдалась.
— Ты что?
— Даже со мной... даже сейчас говоришь её словами.
— Какими?
— Депеша пришла от неё, я не хотела показывать. Но ежели, не приведи Господь, случится что — грех будет на душе.
Потёмкин стиснул плечо женщины так, что она ойкнула.
— Подай сюда! — И упал на попону.
Она вытащила из шкатулки письмо. Потёмкин поднёс к глазам, рука дрожала, по бумаге скользили тени.
— Ни черта не вижу, читай.
— «Друг мой сердечный! Прошу Бога! Да продлит он силы твои...»
Потёмкин просветлел лицом, улыбнулся.
— Господи, дай ей здоровья. Помнит, любит по-прежнему! Ну, дальше, дальше... — Санечка молчала. — Дальше, говорю!
— Если хочешь... «Платон Андреевич благодарит за поклон и сам к тебе напишет...»
— А, благодарит! — закричал Потёмкин. — Нужны мне его поклоны, как чирья на заду, сволочь, гад ползучий, вор ночной, сукин сын! Подполз, подкрался к трону, пока я кровью умывался! Разоритель России, кобель вонючий! Нет, не время лежать! Ехать, немедля ехать! Спасать её надо... Коней! Пусть, Санечка, коней, — жалобно вдруг попросил, теряя силы. — Боже! Опять больно... как больно... Открой окно, душно. Смрад, смрад у трона... Она не понимает... — шептал Потёмкин, впадая в забытье.
— Он умирает!.. Доктора!
В покой вбежал толстячок в очках, посчитал пульс, приложил ухо к груди.
— Ничего, сейчас отворим кровь... Напор желчи.
Лунная ночь была безветренной и безмятежной. Во дворе толклись люди. Два парика склонились друг к другу:
— Трудно жил, трудно отходит...
— Наоборот, весело жил, легко.
— Это как посмотреть...
— И то правда. Отходил бы скорей, надоело.
— Охохошеньки, пойду в постелю. Что-то я сегодня утомился.
— А, может, в картишки перекинемся?
— В дурачка.
— В дурочку бы... Да не с кем, тут и шлюхи не отыщешь.
— Не в Питере, чай.
21
В полутьме кареты под лучами утреннего солнца чеканный профиль светлейшего был будто облит золотом, искрой вспыхивал глаз. Санечка положила голову Потёмкина себе на колени, гладила ладонями лоб, щёки. Он возбуждённо говорил:
— Перед Богом исповедался, святых даров причастился. Теперь перед людьми бы очиститься. Намедни побывал я ТАМ и понял, Санечка... Со знакомыми свиделся... Жизни моей счастливей не было: любил гулять — и кучи золота спускал, чинов, орденов, богатства, имения — всего достиг, города строил, войска водил, крепости брал. А главного не достиг — Царьград не взял, украли его у меня, из-под носа стащили. И её не удержал...