— Камер-фрау может последовать за вами, — белозубо улыбаясь, великодушно разрешил майор.
— Я не камер-фрау, русский дурак! — возмутилась успевшая прийти в себя от испуга Иоганна. — Я герцогиня Ангальт-Цербстская, мой муж фельдмаршал прусской армии! Дай же руку, болван. — И, перегнувшись через вконец оробевшую Фике, она ухватила руку майора и рывком вытащила своё тело из кареты, грузно, словно кусок теста, плюхнулась на руки бравому гвардейцу.
Тяжело переваливаясь через сугробы и кряхтя, к ним подошёл камергер императрицы Елизаветы Семён Нарышкин.
— Приветствую вас на земле Российской, — церемонно раскланялся он. — Явите милость, пересядьте в царицыну карету... И вас, господин посол, — он поклонился в сторону Брюммера, — прошу также... Кафешенк, — крикнул он в сторону, — горячий кофе! — И, пятясь: — Прошу вас...
Забравшись в шлафваген, возглавлявший собой целый поезд (громоздкая карета, запряжённая дюжиной тяжеловесов, несколько карет поменьше, разнообразные кибитки, пошевни — простые сани торжественно стояли в ряд друг за другом, ожидая невесту наследника), герцогиня восхищённо осмотрелась. Дорогие меха, бархат, позолота, лакированное дерево, простор, гудящий в печурке огонь — всё это приводило её в восторг, который вызвал у Брюммера недовольную усмешку:
— Вы не на ярмарке, ваше высочество, не изъявляйте своих чувств перед дикарями...
Невесть откуда взявшийся лакей — видно, ждал в карете заботливо обернул собольими шубами дамам плечи, особенно тщательно укутан Фике. Дрожащая от озноба, оробевшая от пышною приёма, уставшая от долгой дороги, Фике ещё не знала, что этот уже немолодой человек — Василий Шкурин — будет лакеем её высочества принцессы Фике, а затем её величества императрицы Екатерины, что он станет не только личным гардеробмейстером, личным камергером, бригадиром и кавалером многочисленных орденов, но и поверенным её самых сокровенных тайн, свидетелем радостей и горестей и что преданность его будет такова, что о личной жизни Екатерины не смогут узнать от него ни дворцовые сплетники, ни царица Елизавета, ни сама Тайная канцелярия.
Оттаивая, как в тумане видела Фике, что напротив них разместились Нарышкин и Брюммер и что мать милостиво кивнула в ответ на чей-то угодливый голос: «Ликёрчику-с?.. Сугреву для...»
И, уже почти засыпая, слышала бравые крики снаружи, там, где мела метель и опускались синие сумерки на серые сугробы:
— Драгунство... палаши вон!.. На шенкелях рысью ма-а-арш, марш!..
— Па-а-а-ш-ш-шел!
— Пади!
— Пади-пади!
Конный эскорт умчался с гиканьем вперёд, карета тронулась, а Фике уже не слышала, как храпели кони, не видела, как сверкала сбруя, валились в сугробы встречные путники и торопливо съезжали в сторону повозки, снег назад летел из-под копыт... Навстречу Фике летела Россия, летела её слава и величие, летела её удивительная судьба...
3
Смоленская земля — великий шлях из Москвы в Европу, не раз здесь сталкивались державные интересы России с европейскими — Литвы, Речи Посполитой, Германии, Франции... И где ни копни — чуть ли не под каждым придорожным дубком или вязом найдёшь скелет российского или иноземного воина. Культура русского, белорусского и польского народов, православие и католицизм образовали странную, неповторимую смесь. Здесь крестьянин был то мужиком, то холопом, а владетель — то барином, то паном.
Дом отставного майора Потёмкина мало чем отличался от мужицких избушек подлесного сельца Чижова. Те же почерневшие от времени брёвна, такая же низкая завалинка, присыпанная снегом, те же подслеповатые оконца, правда, остеклённые, а не заделанные бычьим пузырём. Разве что размером дом был побольше, чем у крестьян, да соломенная кровля более аккуратно очёсана, и потому снег на ней лежит ровнёхонько, не то что на мужичьих неопрятных кровлях. Да над гребнем крыши — кирпичная труба, тогда как деревенские избы топятся по-чёрному и дым выходит из них через слепые оконца, прорезанные под стрехами. Ну и конечно же выделяет панскую постройку крыльцо — не то чтобы уж очень высокое и широкое, но всё-таки отделанное резьбой и увитое — в память минувшего Рождества — еловым лапником.
Расположен панский маенток — так на польский манер называют усадьбу Потёмкина — поодаль от деревни, на взлобке, обдуваемом ветрами, и ведёт к нему липовая аллея, да за избой аж до самого леса, саженей эдак на сорок, шевелят на ветру голыми сучьями яблони, кустятся вишняк и сливы, а вдоль усадебной межи аккуратным рядком чернеют колоды ульев.