Я ожидал все, что угодно, но не домашнего самогона.
— Только не говори, Юр, что ты сам его гонишь.
— Сам, — серьезно отвечает и взгляда не отводит. — недавно начал. Хобби искал и остановился на самогоне. Это целое искусство, Гордей.
Тяжело встает и неторопливо подплывает к столу, за которым я я могу только недоуменно молчать. Мужик, который держит самые крупные карьеры по всей стране, варит домашний самогон? Да он может при желании купить шотландскую вискарню с многовековой историей, и ему будут гнать виски лично для него. С его именем и рожей на этикетке.
— Я специально для этого дела отдельный сарайчик построил, — Пастухов откручивает крышечку и протягивает мне фляжку, — держи. По тебе сразу видно, что надо срочно опохмелиться.
Мне любопытно.
Поэтому я принимаю из руки Пастухова серебряную фляжку и делаю смелый глоток, который сжигает во рту нахуй все.
— Твою… мать…
Сквозь кашель делаю судорожный вдох, и носоглотку плавят ядовитые пары.
— Охуеть…
Слезы из глаз, и я занюхиваю домашний самогончик рукавом пиджака.
— А ну, дай сюда.
Пастухов отнимает фляжку и прикладывается к горлышку, а после смотрит на меня и начинает идти красными пятнами.
Очень старается не закашлять, но из уголков глаз текут слезы.
— Выдыхай, Пастух, — хрипло бубню в локтевой сгиб.
— Это пиздец, — сипит он, и у него краснеют уже и уши, — я же говорю…искусство... пробирает до печенок…
А после кашляет, тяжело дышит и опирается о стол, выдыхая через рот:
— Ты жене только не говори, — сглатывает, — она мне сказала… сказала о фотографиях… — смотрит на меня. — Ты только не барагозь. Я сам полез к ней, Гордей. И зря… Некоторые вещи о мертвых лучше не знать… А ей надо было хоть кому-то выговориться… А сейчас ты же в курсе, да?
Должен ли я сейчас испытывать гнев за то, что Ляля слила Пастухову информацию о том, что папаша мой — извращенец. Это ведь не для посторонних людей.
— Гнида он, — отвечаю я. — Больше мне нечего сказать.
Гнева я не чувствую к Ляле. Лишь сожаление, что она прожила первый удар одна, а я в это спал пьяный и пускал слюни.
— Да уж, — Юра задумчиво закручивает крышку фляжки, — светлая печаль по потере нынче привилегия. И любовнице твоей сисястой можно посочувствовать… Похороны, папа-гнида смешали все карты…
Косится на меня, ожидая реакции, а я в ответ тяжело вздыхаю и приподнимаю брови.
— Не любовница, что ли?
Молчу, а Пастухов прячет фляжку в карман.
— Ты издеваешься? — зло интересуется он.
— Что?
— Ты еще спрашиваешь?
— Да, я спрашиваю.
— У меня слов нет, — разочарованно бьет ладонями по бедрам, — я тебя ночью и так, и эдак… Выводил на откровенные разговоры, вопросики каверзные задавал, всячески подталкивал к тому, чтобы ты проболтался, а ты… пьяный вдрызг и ни в чем не признавался! За нос меня водил! И ведь сейчас тоже ничего конкретного не говоришь.
— Вот тебе конкретика, — прямо смотрю на него, — самогон твой пить невозможно.
— Да в жопу тебя, — Пастухов отмахивается и шагает прочь к двери, — разведется с тобой твоя Лиля и не пожалею, — оглядывается и сканирует меня на реакцию. —
Развод.
Точно. Я же все вел к тому, чтобы развестись, ведь я был в браке для жены никем. Стал ли я сейчас хоть немного важен для нее?
Или уже поздно? Я так и останусь ничтожеством, подростком и слабаком?
— Да е-мае, — Юра кривится и возвращается к столу, выуживая из кармана пиджака фляжку с самогоном, — давай еще глотнем моей отравы.
Глава 51. Я тут посидел и подумал
Захожу в приемную и замираю, потому что из-за двери кабинета Германа доносятся какие-то нечеловеческие звуки. Что-то между дьявольским покряхтыванием и отчаянным клекотом, когда организм пытается исторгнуть из себя отраву.
— Я не знаю, что там происходит, — жалобно оправдывается Дарья, секретарша Германа. Сидит бледная, напряженно сложив руки на столе перед клавиатурой. — И узнавать не хочу.
— Ух, епта, Гордей, — раздается сдавленный и хриплый голос Пастухова, — мой самогон точно не для всех. Только для крепких духом и телом.
— Солярку и то легче пить, — сипло отвечает Гордей.
Я удивленно приподнимаю брови, глядя на Дарью, и та пожимает плечами с шепотом:
— Похоже, они там пьют, — шмыгает и обескураженно добавляет, — самогон.
— Откуда ты знаешь, стесняюсь спросить, каково это — пить солярку? — со смешком любопытствует Юра. — Молодость была дикой?
Отошла выпить кофе, блин.
Оставила Пастухова и Гордея без присмотра.
— Да что угодно легче пить, чем твою бормотуху, — тяжело вздыхает Гордей. — Я не чувствую рта.
— Я тоже.
Ворваться с возмущенными криками и погнать Пастухова с его самогоном к чертям собачьим?
В который раз удивляюсь тому, насколько бессовестным может быть человек. Взять и притащить с собой самогон.
Шагаю к двери.
Все-таки поскандалю. У нас тут кризис отношений, осознание ошибок и прошлого, в котором мы налажали так, что теперь нам разгребать и разгребать весь этот бардак, а Юра принес самогон и спаивает моего мужа.
Мне не к Верочке надо Гордея ревновать, а к Пастухову.
— Слушай, нужны контакты адвокатов? — спрашивает Юра, и я замираю у двери. — Разведут быстро и чисто.
Мои пальцы почти касаются холодной ручки.
— Или у тебя есть свои? — Юра опять откашливается, — Господи, да это не самогон, а моча Сатаны.
— Юр, ты как всегда.
— Адвокаты нужны, нет?! — Пастухов повышает голос. — Я уже почти набираю номер одного!
— Какой же ты заебистый мужик, Юр… Господи… Вот самогон у тебя такой же.
— Или свои адвокаты есть?
— Не будет развода! — басом гаркает Гордей. — Затрахал!
У меня аж рука вздрагивает, и я сжимаю кулак у ручки двери, пытаясь унять дрожь.
Развода не будет?
Гордей не отказывается от меня после всех ужасных слов, что были сказаны ему? Не отказывается после месяцев презрения и холодного высокомерия?
Он верит, что у нас есть шанс вернуть те солнечные и яркие ниточки любви в наш брак?
Это разве возможно?
— Не ори, — фыркает Юра. — На, глотни и успокойся.
Несколько минут тишины, и опять грудной кашель, маты и смех Юры, который невероятно доволен своим пойлом, что, похоже, плавит кишки.
— Сейчас полегче пошло, — говорит Гордей. — Вот совсем не удивлюсь, если у нас откроются язвы.
— О, а я понял твою тактику… — многозначительно тянет Юра. — А ты хитрый…
— О чем ты?
— Притворится больным, хромым и очень несчастным, — экспертно перечисляет Пастухов, — чтобы жена не развелась. И я подтверждаю, это работает. Я часто притворяюсь больным и страдающим.
— Нет, спасибо. не хватало, чтобы меня еще жалели.
— Не о жалости речь, дубина, а о заботе и любви. Тут важно, конечно, не перегнуть, а то, да, начнут жалеть.
Опять молчание, и тяжелый усталый вздох. Не могу определить, кто это так сокрушенно и печально вздыхает, будто перед ним открылись все секреты счастливых и несчастливых браков.
Молчание затягивается, и я пугаюсь, что могли два соколика отравиться самогончиком и помереть.
— Тихо что-то, — едва слышно и испуганно отзывается Дарья.
Оглядываюсь:
— Согласна, подозрительно.
Сжимаю ручку и решительно распахиваю дверь, готовая к самому плохому исходу, и возмущенно застываю в проеме двери.
Гордей медленно покачивается в кресле за столом, запрокинув голову, а на диванчике развалился Пастухов, который тоже медитативно уставился на потолок. Пядом с ним лежит пустая серебряная фляжка.
Лица — красные, глаза — осоловелые.
Смотрю сначала на одного, потом на другого, и не знаю, как себя вести.
— Что-то мы с одной фляжечки улетели, Гордеюшка… — Юра вытягивает ноги, — этотебе не элитное пойло за тыщи и тыщи зеленых… Это… Блин, сейчас слово модное вспомню… Крафтовый самогон…