— И я хочу, — Гордей отвечает мне низкими вибрациями, которые поднимаются из глубины его груди. — А ты… девочку или мальчика?
— Кто получится, того и хочу… Целуй, — пряжка его ремня, наконец, поддается моим неуклюжим пальцам, — а то я кусаться начну…
Он выполняет мою просьбу.
В его поцелуе много нежности, близости, радости и любви. Я — его женщина. Я — мать его детей. Я — его любовница.
Он берет меня без надрыва, без напряжения. Он наслаждается мной, а я его поцелуями, руками и выдохами.
Мы столько могли потерять, но нам повезло.
Мы вновь есть друг у друга. Мы любим. Нам удалось не порвать тонкие ниточки, и теперь под облаками посреди поля мы получаем свою награду. Слов о любви, стоны, рык и волны теплого удовольствия.
После мы опять лежим на траве. Всклокоченные, тяжело дышим и держимся за руки. Прям как влюбленные подростки.
— А говорила, что только на облака посмотрим, — Гордей медленно моргает и делает глубокий вдох, — заманила и соблазнила.
— Какое коварство, — вытягиваю из волос травинку. — И я ни о чем не жалею.
— И я не жалею, — Гордей крепко сжимает мою ладонь. Молчит несколько секунд и на новом выдохе признается. — Я люблю тебя.
Он взволнован. Это не дежурное признание, чтобы жена отстала. Это признание, которое сложно в себя удержать, но и выпустить страшно, потому что оно может сделать слабым, если отвергнут.
— И я тебя люблю, — неуклюже переворачиваюсь на бок лицом к Гордею. — Люблю.
Гордей касается моих волос, вглядываясь в глаза:
— Прости меня.
— И ты меня тоже прости.
Нам не надо объясняться, за что мы просим прощение. За то, что чуть не потеряли друг друга. За то, что отвернулись друг от друга.
И за то, что чуть не уничтожили нашу семью.
— Иди сюда, — Гордей сгребаем меня в охапку и прижимается щекой к макушке. — Теперь все будет иначе.
— Мы уже начали жить иначе. Уже, Гордей. И мне нравится, как мы начали жить.
Эпилог
Свекровь все-таки записалась к психотерапевту в желании общаться и видеться с внуками. Много фыркала, много звонила со слезами и попытками продавить Гордея на жалость и совесть, а потом встала и пошла к специалисту.
Конечно же, она ничего хорошего не ожидала и не думала, что дядечка со спокойными глазами чем-то поможет.
А он помог.
После нескольких сеансов она позвонила Гордею и в отчаянии прошептала:
— Мне страшно. Он был не тем, кем я его видела, да?
Потом через пару месяцев Гордей ей раскрывает правду, что по дому были понатыканы скрытые камеры и что ее муж годами следил за мной. Она ужасается от честности сына, замолкает на несколько дней, а после приезжает и обнимает меня со словами:
— Мне жаль. Я, правда, не знала…
А я говорю ей, что никто не знал и даже подумать не мог.
Алиса продает дом. Покупает другой в нашем районе. Небольшой с аккуратным садиком и громкой надоедливой пожилой соседкой, которая приходит в гости то с тортиком, то с пирожками, то с запеканкой. Постепенно она пробивает броню моей свекрови, и они официально заявляют, что они теперь подружки. Лучшие подружки, которые по вечерам готовят ужины и смотрят сериалы.
За могилой Вячеслава присматривает специально нанятый человек. Приносит цветы, чтобы было как у всех его соседей, прибирается и уходит.
Алиса однажды пришла к нему, постояла и вздохнула:
— Какая же я была дура.
И больше не приходит.
Вера родила девочку, а ее бывший исправно платит алименты. Да, бунтарь-художник устроился на работу и “взялся за ум” после того, как к нему в мастерскую наведались крепкие ребята и провели тихую беседу. После этой беседы ему наложили гипс на правую руку и на левую ногу. Да, к этому была причастна я.
Я не стала просить Гордея помочь, ведь Вера все-таки его бывшая, и ситуация очень щекотливая, поэтому обратилась к Юре Пастухову, и тот с готовностью все устроил на следующий день. Я сделала вывод, что он очень любит такие разборки со сломанными руками и ногами, а художник заслужил.
Подругами мы с Верой не стали, потому что лично для меня это было бы странно, но я знаю, что если я внезапно позвоню ночью, чтобы, например, поплакаться, то она трубку возьмет. И, может, даже дурой назовет.
Из компании Гордея она уволилась. Наверное, чтобы не нервировать меня, и их общение оборвалось. Надеюсь, одиночество и тоска больше не толкнут Веру и Гордея к разговорам о жизни на крыше. Ведь у моего мужа теперь для бесед по душам есть я, а у большегрудой и провокационной красавицы — новый босс, который очень заинтересовался яркой подчиненной.
Алла прогорела. Думаю, что не без помощи Гордея она оказалась в больших долгах и серьезных проблемах перед налоговой. Она после безуспешных попыток встать на ноги и вернуть цветочный бизнес к прибыли уехала в деревню к пожилым родителям и теперь им копает огороды под вечные упреки.
Шаман Алексей после нашего визита почуял, что дело пахнет жареным и сменил деятельность. Теперь он выхаживает по сцене в модном красивом костюме, за деньги вещает об успешном успехе и рассказывает, как к нему прийти. Говорят, что во внутреннем кармане он носит талисман из пучка воробьиных перьев. Не смог окончательно отказаться от прошлой личности.
***
— Мам, — на кухню заглядывает Яна, на цыпочках шагает ко мне и берет за руку. — Идет, но тихонечко.
— Что случилось? — взволнованно откидываю полотенце.
— Спокойно, — фыркает она, — все хорошо… но идем…
С улыбкой закусывает губы и ведет меня в гостиную.
— Вот умора, а, — хихикает она.
На полу среди подушек спят Гордей и Левка, а между ним устроилась Леночка с фломастерами.
Лица и руки у моего мужа и сына старательно разрисованы кривыми цветочками и разноцветными каракулями.
— Лена, — окликаю шепотом дочу, которая тянется красным фломастером к губам Гордея.
Она оглядывается и с детской умилительной хитростью улыбается.
— Да пусть, — Яна пихает меня в бок и кивает Леночке, — можно. Рисуй
— Ты младшую сестру учишь плохому.
Лена хмурится, наклоняется к Гордею и сосредоточенно возюкает фломастером по губам. Тот кривится сквозь сон, поджимает губы и вновь на выдохе расслабляется.
Лена расставляет красные точки на его подбородке и неуклюже разворачивается к Леве. Вздыхает, откладывает красный фломастер в сторону и берет фиолетовый.
Левка, почуяв сквозь сон неладное, переворачивается на живот, подложив руки под голову и тяжело вздыхает. Лена не теряется и начинает выводит неровные линии на шее под его затылком.
— Лен, — вдруг бубнит он. — Что ты делаешь?
— Лисую, — доча высовывает кончик языка.
— Ну, — причмокивает Лева и повторяет за ней исковерканное детским языком слово, — лисуй. На папе полисовала?
— Полисовала, — сонно отвечает с закрытыми глазами Гордей. — Теперь твоя очередь.
— А на сестре полисовала? — спрашивает Левка.
Лена замирает и оглядывается на Яну, которая округляет глаза:
— На мне не надо.
— Надо, — зевает Гордей. — И на маме тоже надо.
— Надо, — Леночка уверенно кивает и тянет к нам фломастер. — Идем лисовать.
— Тогда и на тебе надо полисовать, — Яна решительно собирает волосы.
Лена задумывается на несколько секунд и расплывается в улыбке:
— Да. Надо! И на мне надо!
— Пошли лисовать, — Яна смотрит на меня. — На тебе правая половина, на мне левая.
Медлю, запоминаю этот полдень с фломастерами, чтобы потом через много лет вспомнить о нем в ярких и теплых красках.
— Мы тебе и пяточки разрисуем, — ласково угрожаю Лене, которая округляет глаза. — Всю разрисуем.
— И за ушами, — хрипло отзывается Гордея. — Она и за ушами у нас рисовала. Отомстите за нас.
Конец