Немного погодя моим ногам стало больно, потом очень больно, но единственное, что меня беспокоило, — что меня могут наказать за плохое поведение. С каждым часом боль усиливалась, но я не показывала виду. Потом мои штанишки просохли, и уже не было видно, что я куда-то вляпалась. Душа у нас не было, и, чтобы помыть меня вечером, мама, как всегда, посадила меня в умывальник. Когда она сняла с меня штанишки, вместе с ними снялись куски кожи с ног, а в некоторых местах кожа была разъедена до мяса. Оказалось, что я провалилась в лохань с каустической содой. Но в течение всего дня я даже не пискнула, поскольку отец не разрешал плакать.
Все мы старались не высовываться, просто не попадаться ему на глаза. Лучше всего было находиться где-нибудь вне дома.
Каждый вечер он возвращался домой пьяным, усаживался в свое старинное кресло и продолжал пить весь вечер и большую часть ночи. Мама должна была подносить ему холодное пиво. «Стин! Пива!» — то и дело орал он. Он запросто мог прикончить дюжину пол-литровых бутылок за вечер.
В детстве избежать этих вечеров было невозможно. Каждый из нас старался быть как можно незаметнее в гостиной. Все хотели отправиться спать как можно раньше, только чтобы не находиться с ним рядом.
В постели можно было спрятаться, но она была ненадежным убежищем. Каждую ночь мы лежали, слушая, как отец орет и бесится. Мы безошибочно определяли по тону его голоса, насколько далеко он зайдет в своих бесчинствах за остаток вечера и ночи. Мы тщательно прислушивались, не упомянет ли он кого-то из нас, с ужасом думая о моменте, когда он явится в детскую.
Как только отец появлялся на пороге детской, мы притворялись спящими, надеясь, что он уйдет. Но наши надежды были тщетными. Вечера и ночи тянулись бесконечно, и, ожидая, когда отец наконец угомонится и завалится спать, я каждые полчаса слышала удар колокола церкви Вестерторен.
С тех пор я испытываю глубокую ненависть к колокольному звону.
Вечера и ночи были отвратительны, но настоящий ужас происходил по воскресным дням. В воскресенье отец был дома. Целый день.
Казалось, эти дни, пропитанные запахом алкоголя и заполненные отцовскими выходками, не имеют ни начала, ни конца. Известно было одно: без скандала и битья не обойдется. Иногда это начиналось сразу после обеда, а если повезет, то ближе к вечеру.
Больше всего я боялась самого обеда, потому что по воскресным дням еду за столом раздавал он. И все, что тебе дали, полагалось съесть — таков был порядок. Тот, кто не вылизывал тарелку дочиста, считался неблагодарной свиньей, вполне заслуживающей хорошей трепки. Я тряслась от страха, наблюдая, как он наполняет мою тарелку. Это всегда были огромные порции, слишком большие для маленькой девочки, и часто я просто не могла съесть все, что было в тарелке.
В какой-то момент я придумала серию приемов незаметного избавления от гор еды. В зависимости от того, что было на мне надето, и от того, что это была за еда, я либо потихоньку рассовывала ее по карманам, либо набивала за щеки, а потом просилась в туалет. Там я ее выбрасывала или выплевывала.
Вопросов, что кому нравится, никто не задавал, есть надо было то, что дают. Две вещи я ненавидела особенно люто — шпинат и подливку. Как-то у нас на обед был шпинат, настолько липкий, что его невозможно было никуда спрятать, не испачкав руки и карманы одежды. К нему полагалась подливка, которой отец налил мне столько, что еда просто плавала в ней. Дело безнадежное, решила я, мне этого в жизни не съесть. Я почувствовала, что объедаюсь, и стала есть медленнее.
Отец заметил это и заорал:
— Живо доедай! Хочешь, чтобы отшлепали как следует?
Конечно, я не хотела, но понятия не имела, как смогу доесть это огромное количество еды с жирной подливкой.
— Ешь! — заорал он и дал мне ложку, чтобы есть подливку как суп. Я почувствовала, что меня тошнит, и попыталась скрыть это. Если он это увидит, будет действительно плохо. Но у меня ничего не вышло — желудок не принимал мерзкий шпинат и гадкую жирную подливку. Сдержаться не получилось, и еда выплеснулась обратно в тарелку.
Отец обезумел от ярости.
— Ах ты свинья! Не думай, что этот театр тебе поможет — теперь будешь жрать свою блевотину.
Я замерла и в ужасе смотрела на отвратительное месиво в своей тарелке. По его приказу я нерешительно набрала это в ложку.
— Жри, сучка неблагодарная, ты у меня это съешь!
Я закрыла глаза и отправила ложку в рот. Мир вокруг меня померк, и наступила тьма. Очнувшись, я увидела, что отец избивает маму. Она забрала у меня тарелку, и за это ее били. Указывая на неподвижно лежащую на полу маму, отец крикнул мне: