— Вот скосят клевер и напишут.
— Мита пишет, что с ужасом ждет начала весны, тогда у них в Вальехосе самый ветер с пылью поднимается.
— Адела, напиши сестре, она всегда ждет писем, вы не знаете, каково жить вдали от родных.
— А что писать?
— Не пиши, что я ходил на улицу в сером фартуке. Скажи, чтобы приезжала скорее, а то нам не терпится поглядеть на малыша.
— И Берто большой привет.
— Напиши, что если они переберутся в Ла-Плату, то смогут жить у нас, дом большой, всем места хватит. Надо будет подыскать приличную службу для Берто.
— Не выдумывай, папа. Он же тебе сказал, что не собирается на службу.
— Напиши, что видела Софию Кабалус, скажи неправду.
— Я все думаю ей позвонить, а потом забываю. Позвоню завтра с работы.
— Напиши, будто София Кабалус тебе сказала, что отец может устроить Миту на факультете, ассистенткой у какого-нибудь профессора.
— Виолета не рассказывала новых сплетен?
— Нынче ей вздумалось про Миту говорить, мол, зачем она столько надрывалась и учила аптекарское дело, которое ей не нравится, если потом вышла замуж и не собирается больше этим заниматься.
— Напишу Мите, что если она приедет в Ла-Плату да еще устроится в университет, то сможет поступить на факультет филологии, как ей хотелось.
— Хватит учиться, сколько можно?
— Папа, не ешь больше, а то лопнешь.
— Ты не давай Кларе много черствого хлеба, а то не останется курам.
— Я целую банку сухарей истолкла на шницеля, так что весь лишний хлеб можешь отдать курам.
— Ты вот жалуешься, что нет хлеба, а сам столько его съедаешь, что даже не знаю, как в тебя влезает.
— Где идет фильм Карлоса Палау?
— Премьера в «Селекте».
— После схожу, когда будет дешевле.
— На снимке в газете он — вылитый Берто.
— Нынче Виолета без конца ругала Миту за то, что она на кино помешалась.
— Похоже, Виолета написала Мите, а та ей не ответила. Вот она на Миту и взъелась.
— Мита в последнем письме приписала: «это письмо предназначено и для Виолеты».
— Виолета хотела для себя отдельного письма.
— Что с этим кино у Миты просто мания какая-то и что у нее вечно всякие причуды, вот она и вышла за Берто, который похож на киноартиста.
— Поешь, а то заболеешь.
— Я так устала, что есть не хочется. У меня сегодня упали очки, я чуть не умерла со страху.
— Где?
— На улице. Разбились бы опять, я бы, наверное, не пережила.
— Когда тебе снова к окулисту?
— Жаль глаза в кино портить, а то бы пошла на Карлоса Палау.
— В профиль он особенно похож на Берто.
— Если бы Мита устроилась на факультете, мы бы с ней могли встречаться после работы. Я каждый раз иду мимо библиотеки и вспоминаю Миту.
— Подумать только: уйму часов просидит за учебниками, а потом еще бежит туда с Софией.
— И снова за книги, у Миты железное зрение.
— Всё романы читали.
— Всегда вижу в окнах одни и те же лица, в этой библиотеке так темно. Эти жалкие лампочки свисают с потолка, черные от грязи, на них стеклянные абажуры из белого стекла, точно тюлевая юбочка, и все черные от копоти. Тряпкой со скипидаром можно в одну минуту отмыть и лампочки, и абажур — было бы светлее в этой библиотеке.
II. В доме Берто. Вальехос, 1933 год
— Думают, раз мы служанки, то можно под юбку лезть и делать что угодно.
— Я не служанка, я Тото нянчу, и все.
— Это пока ты маленькая, потом в служанки пойдешь.
— Не говори так громко, а то малыш проснется.
— Только вечером никогда не возвращайся домой одна по земляным улицам.
— Санитарки из больницы, которые до ночи работают, все живут на земляных улицах, и все равно одни ходят.
— Санитарки все распутные.
— У них одна незамужняя родила.
— Ты гляди в оба, а то увидят, что ты служанка, и положат на тебя глаз, хоть тебе всего двенадцать. Возьмет и попортит тебя какой-нибудь из местной шпаны.
— У них зубы желтые от соленой воды.
— Они на тебя точно глаз положили.
— На тебя саму глаз положили.
— Ты поосторожнее, а то они знают, что твоя сестра ребенка прижила и отец ее из дому выгнал.
— Спи, Тотито, засыпай. Будь умницей, поспи еще. Вот так… Эта чертова потаскуха думает, я как она буду.
— Ты теперь особо берегись, у тебя уж и месячные начались, пропадешь, если дашь какому-нибудь себя охмурить. Враз заделают ребенка.
— Пусть себе болтает, тварь поганая, ты, Тотин, когда большой вырастешь, не будешь плохие слова говорить, правда, золотко? Ты у нас везучий, не то что Инес, вот кому не повезло, бедненькая, нет у нее отца. Где же теперь сестра? Уж не умерла ли? Я маленькая, а уже тетя, сегодня Инес в моей кроватке поспит, уложу ее между мной и Мухой, вот Инес и погреется между двумя тетями. Ты бы испугался, если бы твой папа пришел пьяный, прямо падает, и как схватит ремень от штанов, и как стеганет меня, дай тебе Бог, Тотин, чтобы папа не хлестал тебя ремнем, когда большой вырастешь. Инес глупая и не знает, что если заревешь, то еще ремня получишь, вот бы ты, когда вырастешь большой, на ней женился, она чуток постарше тебя, но ничего. Инес уже «мама» и «папа» говорит. А ты когда научишься «мама» и «папа» говорить?
— Мне надо мясо готовить, а ты не ленись и подотри пол, не будь грязнухой, Ампаро, тебе же хозяйка сказала: где малыш напачкает, ты сама должна убирать.
— Я не грязнуха, у кого передник чище, у тебя или у меня?
— У тебя дома пол-то хоть подметают? У меня, может, и хибара, но пол мы подметаем, пол земляной, не каменный, но мы его всегда подметаем.
— У меня дома пол тоже земляной, и мы его все равно подметаем.
— Дома пол до того утрамбовался, что сделался будто оштукатуренный. Его каждый день, как подметешь, надо водой сбрызгивать, чтобы пыль не поднималась.
— А у нас мама пол известкой поливает. Да заснешь ты наконец, чертов негодник!
— Сеньор Берто тебя услышит.
— Ампаро! Угомони ребенка, я работаю!
— Хозяин сидит со счетами в столовой.
— Не всем везет, как тебе, Тотин, чтобы всегда из тепленькой бутылочки пить. Бедная Инес просыпается голодная и пьет из холодненькой, а то пока мама среди ночи встанет, чтобы дрова разжечь и согреть молоко, целый час пройдет, а Инес еще сильней ревет, если папа стегает ее ремнем. Хорошо, Тотин, что твой папа не убил директора больницы.
— Ампаро, пойди сюда!
— Хозяин!
— Хотел, чтобы я паука убила, который по стене полз, но я не достала.
— Большой паук? У меня дома живет черный паучище, прячется в соломе под крышей, все никак его не убью.
— А у меня дома в щелях; когда мама на улице в корыте стирает, я выношу Инес, вхожу в комнату с полным ведром воды и плескаю на стену, а между кирпичами все паутиной забито и чуть польешь водой, эти чертовы пауки так и прут из щелей, я их ботинком луплю, и они размазываются по кирпичам.
— Хорошо получается, если пол известкой полить?
— Я наврала, мама его поливала разведенным порошком от насекомых, который сеньора Мита дала. Целое ведро вылила, и пол стал как утрамбованный, с белыми пятнами от порошка.
— Ампаро!
— Опять уснул, сеньор.
— Приодень его к шести часам, поедем встречать сеньору из больницы.
— Надену ему штанишки и пелеринку, которые сеньорита Адела из Ла-Платы привезла.
— Ругал тебя хозяин?
— Он после обеда не ложился, сидит со счетами в столовой. Хорошо, что он насмерть не прибил директора больницы.
— Не то сидел бы в тюрьме, не отпустили бы. Но сеньора ведь говорила, что возьмет тебя в Ла-Плату, чего же ты ноешь?
— Дали бы ей отпуск, она бы взяла меня в Ла-Плату.
— Сейчас же вытри пол.
— Я так рада, что хозяин его не убил.
— Вам сколько литров молока оставить?
— Говорила я вам, чтобы не колотили в дверь во время сиесты; оставьте два с половиной литра.
— Звонок не работает.
— Мы его отключаем, чтобы хозяин спал после обеда. Входите без стука.
— Он сегодня не ложился, а коли б спал и проснулся от шума, так бы раскричался, что вы бы надолго запомнили.
— Твой хозяин столько раз лишь чудом выкручивался, ему лучше поменьше кричать.
— Будто вы не знаете, что у него от засухи пали все бычки. Чтоб у вас передохли все коровы, если еще мне в дверь стукнете.
— У меня всего-то четыре коровы, сам за ними и смотрю. А у кого много было, те дерьма объелись.
— Убирайтесь с кухни, а то вас коровы заждались. Придете домой, а какая-нибудь откинула копыта.
— Я не с вами разговариваю. Какой у тебя красивый передник, Ампаро!
— Ворованный он. Эта воровка после первого причастия не вернула платье, которое монашки дали ей поносить.
— Сейчас за неделю заплатите, за двадцать литров?
— Подождите, Ампаро спросит у хозяина.
— Жду тебя на улице, а то лошадь уйдет.
— Хозяин говорит, что заплатит на той неделе.
— Ампаро, ты поосторожнее с Фелисой, она распутная.
— Вы Фелисе не верьте. Мне монашки это платье дали перед первым причастием, как и другим бедным девочкам, которые в процессии идут позади всех. А хозяйка сказала, чтобы я его оставила себе, все равно оно по краю обтрепалось. И подкоротила его.
— Мне сеньора Мита говорила, что, когда ты подрастешь, она тебя научит и ты поступишь санитаркой в больницу.
— Не хочу, они самые распутные.
— Фелиса еще хуже.
— У санитарок халаты затасканные и некрахмальные.
— Все лучше, чем быть служанкой.
— А из чего хозяин выкручивался?
— Да рогатый муж мог его убить.
— Но хозяин никуда не ходит без сеньоры.
— Это когда он неженатый был, сколько раз чудом спасался, а то бы прирезали. Иди в санитарки, Ампаро.
— Одна санитарка незамужняя родила.
— Твоя сестра тоже без мужа родила, ты-то чего воображаешь?
— Зачем опять проснулся, негодник? Задала бы тебе ремня, будь моя воля. Но мне надо тебя нянчить, пока не вырастешь. Вот купит твоя мама мебель, и я стану у вас ночевать. Была бы для меня кровать, на всю ночь оставалась бы нянчить. Что дороже: кровать или бычок? Ах, если бы у твоего папы было много денег, как у отца Моры Менендес, я бы все время жила у вас, как няня Моры Менендес… Не плачь, сейчас сменю, мокрую пеленку уберем и положим сухую, если капельку помолчишь, я пеленочку проутюжу, чтобы тепленькая была, а то у тебя вся попка скукожилась. Теперь Мора Менендес уже большая, настоящая барышня, а няня так и живет у них, и жених у нее есть из деревни, он к ней в гости прямо в дом ходит, в гостиную. У Моры еще нет жениха, но когда будет и станет к ней ходить, — она что, няню из гостиной выгонит и ей придется сидеть с женихом на кухне?
— Ампаро, после отнесешь это письмо на почту. Ну что, шалунишка? Причеши его получше, Ампаро, скоро повезем к маме.
— Я малыша с собой на почту возьму, сеньор.
— Ампаро, запомни, ты мне поклялась никому про это не говорить.
— Я и не говорила никому. Упаси Бог, умереть мне на этом месте.
— Никогда не говори Мите про нашу тайну.
— Не скажу, сеньор. Только сеньора спрашивала, откуда у меня на руке синяк.
— Какой еще синяк?
— Ну когда вы увидели, что я видела, как вы за дверью стоите и слушаете, чего они говорят.
— Какой такой синяк?
— Да вы тогда, сеньор, и не заметили, как руку мне сильно зажали, пока я не поклялась, что ничего не скажу сеньоре Мите.
— А Адела тебя ничего не спрашивала?
— Спрашивала, они с сеньорой спросили, откуда у меня на руке синяк. Но я же вам поклялась, что ничего не скажу про то, как на вас наткнулась, когда вы за дверью слушали, чего они говорят.
— Поклянись снова. Что не скажешь Мите,
вообще никому.
— Хорошо, сеньор. Клянусь белым светом, да ослепнуть мне на этом месте.
— Бог тебя покарает, если нарушишь клятву.
— Нет, нам монашки говорили, что клясться грех, что никогда не надо клясться.
— И что ты им про синяк сказала?
— Что это меня священник поколотил в церкви. Такое раз в церкви было, я сеньоре Мите и рассказала. Священник этой Рольдан затрещину влепил, она аж грохнулась на пол, а потом Рольдан встала обалделая и не знает, куда идти, и пошла было в ризницу, а священник как схватит ее за руку, как шмякнет об стенку, потому что она облатку глотать не умела и чуть не подавилась и жевать ее принялась, когда та застряла в горле, это было перед первым причастием.
— Кто эта Рольдан?
— Одна девочка, за железной дорогой живет. Мы с ней позади всех в процессии шли.
— И Мита тебе поверила?
— Сеньор, я не знала, что вы пишете письмо, думала, вы со счетами сидите. Будете мебель покупать?
— Ампаро, грязнуха паршивая, пришлось мне самой пол подтирать.
— Мне уже не надо на почту, потому что хозяин порвал свое письмо.
— Сходи-ка в булочную за толчеными сухарями. Знаешь, что я тебе скажу? Я к ужину нажарю шницельков, а ты дома будешь доедать похлебку, которую твоя мамаша сварила на обед.
— Везет же тебе, Тотин, не то что Инес. Она ведь мне не сестра. Вот послушай: Инес, бедняжечка, — дочка моей старшей незамужней сестры, поэтому я для Инес тетя, и, когда она подрастет, я смогу ее шлепать… А Муха мне сестра, только младшая, и если я дергаю ее за волосы, она царапается когтями, как кошка. Тебя я шлепать не могу, потому что у твоего папы есть деньги, и он мне платит, чтобы я тебя нянчила, но если ты не будешь лежать тихо, я тебя ущипну, когда никто не видит, лежи тихо, негодник, кому говорят! Если б ты знал, бедная Муха ни разу не ела шницелей, а в тот вечер, когда лил жуткий дождь, и я не могла вернуться домой, и Фелиса нажарила шницелей, после ужина хозяин отвез меня на машине, и я легла с Мухой и рассказала ей про шницеля. Муха откинула мне одеяло с живота и стала водить холодной рукой, все хотела шницеля потрогать. Вот бы твой папа заработал много денег и купил мебель. Повезло же няньке Моры… жених звонит в дверь, она выходит ему открывать, а сама без передника… Хорошо, что твоего папу не посадили в тюрьму, бедная твоя мама, директор ее враз без отпуска оставил, и она не смогла поехать в — Ла-Плату, зато хозяин чуть не прибил директора насмерть.
— Чего купила?
— Кило сухарей на шницеля.
— Пакет сухарей подорожал теперь на пять сентаво, откуда у тебя лишний пятак?
— Я сказала булочнику, чтобы не брал с меня дороже, потому что сеньора Мита ему в больнице мазь от прыщей дала.
— Чего ты так печешься о хозяйском кармане?