Он понимал, что не убедил Семая — что ж, ничего страшного.
Первые дни Маати изучал город, дворы, чайные. Дочь хая познакомила его с более молодым поколением знати, а поэт Семай — с теми, кто постарше. Каждый вечер Маати бродил по разным улицам города на жгучем весеннем ветру, кутаясь в теплые шерстяные одежды с плотным капюшоном. Он многое узнал о придворных интригах: какие Дома выдают дочерей в другие города, какие спорят друг с другом по всякому поводу — обо всех каждодневных войнах тысячи потомков одной семьи.
Где только можно, Маати называл имя Итани Нойгу, присовокупляя, что это старый друг, который может быть в городе, и что он очень хотел бы с ним увидеться. Конечно, нельзя было говорить, что это имя Ота Мати выдумал себе в Сарайкете — да Маати и не хотел бы выдавать Оту. Чем дальше, тем меньше он знал, что делать.
Его прислали сюда, потому что он был дружен с Отой, может предсказать его поведение, узнает его при встрече. Что ж, это ценно, но вряд ли уравновесит неопытность сыщика. Проведя годы в селении дая-кво за незначительными заботами, расспрашивать людей не научишься. На эту роль лучше подошел бы распорядитель торгового дома, негоциант или посыльный. Подошла бы даже Лиат, его бывшая возлюбленная. Лиат, мать мальчика Найита, которого Маати качал на руках и любил больше воды и воздуха. Лиат, бывшая возлюбленная и Маати, и Оты.
В тысячный раз Маати отбросил воспоминания в сторону.
У дворцов Маати снова поблагодарил Семая за то, что тот нашел время его сопровождать, и молодой поэт — все еще с настороженным видом гончей, услышавшей незнакомый звук — заверил его, что получил удовольствие от встречи. Маати проводил взглядом стройного юношу и массивного андата, уходящих вдаль по плитам двора. Подолы их одежд почернели от воды, ткань свисала неопрятными складками. Маати знал, что сам выглядит ничуть не лучше.
В его покоях, по счастью, было тепло. Он снял одежду, скатал в ком, чтобы передать в стирку, и переоделся в самое теплое, что у него было — плотный халат из ягнячьей шерсти с хлопковой подкладкой. Такие халаты уроженцы Мати носили глубокой зимой, но Маати пообещал себе, что не снимет его, что бы о нем ни подумали. Он швырнул сапоги в угол, засунул бледные, онемевшие от холода ступни почти в самый очаг и поежился. Ему предстояло наведаться на постоялый двор, где погиб Биитра Мати. Следователи из утхайема, конечно, уже допросили владельца и узнали о человеке с лицом, круглым как луна, который приехал с рекомендательными письмами, устроился поваром и с готовностью заместил распорядителей, когда все заболели. Придется съездить, проверить, не упущены ли какие-то подробности… Только не сегодня. Сегодня надо вернуть себе пальцы на ногах.
За ним пришли, когда солнце, красное и злое, уже готовилось скользнуть за горы на западе. Маати надел мягкие теплые сапоги, накинул поверх теплого халата коричневый балахон и отправился за слугой в покои хая Мати. По дороге они миновали несколько помещений — зал шлифованного желтоватого мрамора с журчащим фонтаном; комнату для встреч, где за одним столом поместились бы две дюжины людей; более скромные покои, в которые вел коридор поуже. Их путь пересекла женщина, и Маати заметил черные как ночь волосы, золотистую как мед кожу, яркие как рассвет одежды. Одна из жен хая, догадался поэт.
Наконец слуга сдвинул дверь резного палисандра, и Маати вошел в комнату немногим просторней его собственной спальни. Старик сидел на диване, грея стопы у огня. Шелка его роскошных одежд впитывали свет очага и будто танцевали, казались живее, чем само тело. Хай медленно поднес ко рту глиняную трубку и пыхнул дымом. Густой сладкий запах напоминал горящий тростник.
Маати принял почтительную позу приветствия. Хай приподнял седую бровь, усмехнулся и черенком трубки указал на диван напротив.
— Заставляют меня курить эту мерзость, — произнес хай, — всякий раз, когда меня беспокоит живот. Я говорю, уж лучше его самого пустить по ветру, сжечь в печах огнедержцев, а они смеются, будто я шучу. Приходится подыгрывать.
— Понимаю, высочайший.
Наступило долгое молчание. Хай задумчиво смотрел на пламя. Маати ждал, что будет дальше. Он заметил, что у хая Мати иногда перехватывает дыхание, словно от боли. Раньше он этого не видел.
— Поиски моего блудного сына, — наконец заговорил хай, — продвигаются?
— Еще рано судить, высочайший. Я заявил о себе. Дал всем знать, что расследую смерть твоего сына Биитры.
— Ты все еще надеешься, что Ота сам к тебе придет?
— Да.
— А если нет?
— Тогда мне понадобится больше времени, высочайший. Но я его найду.
Старик кивнул и выдохнул клуб бледного дыма. Его тощие руки сложились в жест благодарности с отработанным изяществом.
— Его мать была хорошей женщиной. Мне ее недостает. Ийра, так ее звали. После Оты Ийра подарила мне Идаан. Она так радовалась, что ей осталось хоть одно дитя…
Глава старика блеснули. Он погрузился в старые воспоминания — какие именно, Маати мог лишь догадываться.
— Идаан, — вздохнул хай. — Она с тобой добра?
— О да, очень, — заверил Маати. — Она не жалеет для меня времени.
Хай закивал головой, улыбаясь скорее самому себе, чем собеседнику.
— Вот и славно… Идаан всегда была непредсказуемой. Думаю, с возрастом она немного присмирела. Когда других девочек волновали краски для лица и новые сандалии, она вечно устраивала проказы. То щенка во дворец притащит, то украдет у подружки платье. И неизменно верила, что я ее защищу, как бы далеко она ни зашла. — Хай тепло улыбнулся. — Озорная девчонка, но сердце у нее доброе. Я ею горжусь.
Хай посерьезнел.
— Я горжусь всеми детьми. Потому и колеблюсь. Не думай, что я так уж тверд. Каждый день поисков продлевает перемирие, и Кайин с Данатом пока живы. Я понимал: если займу этот трон, моим сыновьям придется убить друг друга. Я не страшился этого, когда не знал их, когда только воображал себе сыновей. А потом они стали Биитрой, Кайином и Данатом. Я не желаю никому из них смерти.
— Такова традиция, высочайший… Если они не…
— Я знаю, — сказал хай. — Но сожалею. Говорят, сожаление — удел умирающих. Вероятно, оно убивает нас не меньше, чем сама болезнь. Иногда я сожалею, что они не убили друг друга в детстве. Тогда сейчас хоть один из них был бы рядом. Я не хотел умирать в одиночестве.
— Вы не одиноки, высочайший. Весь двор…
Маати замолчал. Хай Мати изобразил благодарность за то, что исправили его ошибку, однако насмешливая искорка в глазах и наклон плеч наполнили позу сарказмом. Маати понимающе кивнул.
— Не знаю, кого бы я хотел увидеть в живых, — проговорил хай, рассеянно пыхтя трубкой. — Я люблю их всех. Очень люблю. Не могу даже выразить, как мне не хватает Биитры.
— Если бы вы знали Оту, вам бы его тоже не хватало.
— Ты думаешь? Ну да, конечно, ты знал его лучше меня. Вряд ли он был бы обо мне хорошего мнения… Скажи, ты возвращался домой — после того, как принял одежды поэта? Ты навещал родителей?
— Когда я уехал в школу, мой отец был очень стар, — ответил Маати. — Он умер до того, как закончилось мое обучение. Мы так и не увиделись.
— Значит, у тебя никогда не было семьи.
— Была, высочайший, — сказал Маати, стараясь, чтобы голос не исказило волнение. — У меня были любимая женщина и сын. Когда-то у меня была семья.
— Когда-то. Они умерли?
— Живы. Но живут не со мной.
Хай, моргая, смотрел на поэта воспаленными глазами. Его тонкая морщинистая кожа была совсем как у древней черепахи или неоперившегося птенца. Взгляд хая смягчился, брови сложились в гримасе понимания и печали.
— Отцам всегда тяжело, — промолвил хай. — Мир требует от нас многого…
Маати не сразу отважился заговорить снова — боялся, что голос его подведет.
— Видимо, так, высочайший.
Хай выдохнул серый клуб дыма.
— В пору моей молодости мир был иным. Все изменилось с падением Сарайкета.
— Теперь у хая Сарайкета есть поэт, — возразил Маати. — С андатом.
— На это у дая-кво ушло восемь лет и шесть неудачных попыток пленения. Каждый слух о неудаче отражался на лицах моих придворных. Утхайемцы носят гордые маски, и все-таки под слоем льда я видел страх. Ты был в Сарайкете, я помню, ты говорил об этом на первой встрече.