Они сидели в гостиной ее квартиры, выходящей окнами на Преображенский сквер. В зеленое время года собор, давший название скверу, прятался за листвой. Теперь же, в конце ноября, деревья обнажили скелеты веток и сквозь них желтели золоченые купола. Мир стоял сер и непригляден. Даже дождь украшает природу своим тоскливым цветом, но сейчас он не шел. Сухой же и безморозный ноябрь — пыльный, тусклый, сумрачный — был как обморок года, как изнанка бытия. Смотреть на него не хотелось.
А здесь из окон третьего этажа виднелись не только купола — желтые, но и небо — голубое, застывший мир, прочерчиваемый иногда косяками птичьего грая. Горовая роскошно его угощала — домашнюю пиццу они запивали белым «Мартини» и говорили о материях, милых сердцу.
Он потянулся к телефону и набрал номер Крутько Евдокии Филипповны. Ему сразу же ответили.
— Евдокии Филипповны нет дома. Кто ее спрашивает?
— Это звонят из Киева, издательство «Умники». Мне необходимо встретиться с нею для заключения издательского договора на учебник, — Александр терпеливо побеждал недоверие в тоне собеседника.
— Она болеет.
— Что такое? Это не опасно? — забеспокоился не на шутку.
— Вообще-то опасно. У нее инсульт.
— Господи! — вырвалось у него непроизвольно.
— Кризис уже позади, но она еще в больнице, — поспешили успокоить Александра.
— И что? — не знал, как спросить, сможет ли Евдокия Филипповна работать.
— Спасла трепанация черепа, операция, — объясняли ему терпеливо и доходчиво.
— Ну и славно! Передавайте ей привет от Александра Михайловича.
Следующий номер, который набрал Александр, тоже ответил сразу, но нужного человека, как и в предыдущем случае, не оказалось на месте, правда, по другой причине — Коваленко Афанасий Ильич уехал на месяц к дочери в Москву, там родилась внучка.
— Не знаю, что и делал бы без вас, Дарья Петровна. Свалился к вам на целый день. Вы уж меня простите и спасибо за терпение, — от неловкости начал заикаться, с ним это случалось.
— Что, никого нет?
— Никого, как назло.
— Тогда я и кассету портить не буду.
— Как это «не буду»? — воскликнул Александр. — Читать не хотите, а теперь и записать отказываетесь?
— Мы и так можем послушать.
— Естественно, и так послушаем, пока кассета будет переписываться, — Александр достал свой диктофон.
— Как знаете. Тут на полтора часа, — предупредила Горовая, повысив голос. — Все писать?
— А то!
Дарья Петровна подсоединила к сети выпрямитель, подключила к нему диктофон гостя, поставив его на запись. Затем вынула из зарядного устройства пальчиковые аккумуляторы и, вмонтировав их в свой диктофон, включила его на воспроизведение.
И полился голос, читающий стихи. Это не просто был голос Горовой, это было звучание Горовой наедине с сокровенным. Его магия потрясала. Был он глуше, чем обычно, в нем исчезла звонкость и появилась несвойственная ему хрипотца, хрипотца тоски и сожаления, доносящая до слушателя такое внутреннее волнение, такой накал переживаний, что мороз пробирал.
Я падаю, как раненная лань.
Не сплю ни днем, ни темными ночами —
Все отдаю,
Но не вернуть мне дань
Разлукам тем, что пролегли меж нами.
Разлуки- муки… Кто придумал их?
Такое тяжкое людское бремя,
Ложащееся сразу на двоих,
Бессонницам не внемля, ни смиренью.
Колдовала печаль, мука надежды и ожидания. Горовая заговаривала боль, пропускала ее через себя и выливала прочь этим голосом, похожим на вздох и стон.
Я чувствую вдруг радость и восторг
От мелкого колючего дождя,
От серой мглы, скрывающей простор,
От неуютных зарев октября.
Приемлю все: и ветер, и туман,
Коротких дней холодную печаль,
И всех бессонниц давящий дурман,
И расстояний сумрачную даль.
Преодолею дали и года,
И страх и горечь — все перетерплю,
Чтоб вам в ответ на сдержанное «Да»
Кричать в эфир безумное «Люблю!»
Опускались безрадостные ноябрьские сумерки, день погружался в ночь, захлебываясь темнотой, так при жизни и не налившись пронзительным светом.
— Пора мне, — вздохнул Александр, когда стих утонченный плач утрат и последняя рифма повисла в памяти, ухватившись за боль его сопереживания.
— Да, стало совсем темно, — посмотрев на часы, сказала Горовая.
— Час Быка, самое больное время года.
— Позвоните мне, Александр, когда приедете. У вас ведь это без проблем, — показала на аппарат сотовой связи, привычно покоящийся у него под рукой.
— Это будет часов в восемь-девять, — сказал он. — Нет, поздно. Не хочу вас беспокоить. Я и так у вас день отнял.
— Хорошо, тогда я вам позвоню. Можно?
Александр снисходительно улыбнулся, согласно кивнул и в ту же минуту почувствовал, что ужасно устал. На него словно вся тяжесть мира опустилась. Была ли это тяжесть тоски — по кому? — или тоска тяжести — чего? — разобрать не представлялось возможным. Ноги приросли к полу, руки отяжелели, глаза изучали комнату, словно ища, за что бы зацепиться и удержаться тут, чтобы не уходить.
— Я провожу вас до остановки, — Горовая принялась надевать пальто.
И он понял, что больше не увидит ее. Подумалось о смерти. Неужели она умрет? —положительный ответ на этот вопрос не казался ему абсурдным, наоборот, было в нем что-то неотвратимо-логичное после всего, что он услышал в стихах.
По сути, они мало знали друг друга. Так, единичные встречи на очередных книжных ярмарках: Москва, Нижний Новгород, Кисловодск, Харьков, Киев, Ялта. Но впечатление от этих встреч оставалось неизменно приятным и стойким. И невольно утверждалась мысль о достаточно прочном знакомстве.
И она к нему относилась так же: с открытой, искренней доброжелательностью и доверием. Она была сильным человеком, способным на поступок, умеющим увлечь за собой других, короче, из тех, кого теперь называют пассионариями. Но слабой ее стороной оставалась мягкость, съедавшая все силы, доброта, не оцениваемая окружающими по достоинству, и незлопамятность, чем пользовались ее враги. Она умела строить даже и сложные, но честные отношения и не умела интриговать, отчего страдала, проигрывая современные бесчестные бои за выживание.
— Знаете что, — Александр нерешительно остановился на выходе из квартиры, сделал шаг назад и прикрыл за собой дверь. — Я заеду к вам на обратном пути, можно?
— Конечно, вы же так и не подписали свои договора с авторами.
— Тем более. Но… — он не мог понять, что его беспокоит и, следовательно, не мог определить, как избавиться от этого беспокойства. — Простите, вы ведь еще не на пенсии?
Горовая неопределенно хмыкнула, давая понять не так то, что она не скрывает свой возраст, и не столько извиняя Александра за неожиданный вопрос, сколько удивляясь такому вопросу, совершенно ничего не значащему ни для кого из них. Ибо она, перейдя опытом сердца весь земной путь, была теперь выше обычных мерок. Но он, в силу молодости, еще не должен был придавать им много значения, заострять на них внимание, должен был еще пребывать в мире иллюзий о вечности и человеческом всесилии.
— Нет. Почему вы спрашиваете? — ничто не ускользало от ее внимания, и то, что Александр был угнетен чувствами смятения и нерешительности, подавленности и растерянности показалось опасным состоянием для дальней дороги, тем более, ночью. — Не уезжайте сегодня, — предложила она. — Завтра раненько проснетесь, отдохнувшим и свежим, и с новыми силами поедете завоевывать Ларису. У меня вон комната для вас есть, все удобства, даже свободный компьютер, если захотите поработать.