Эпизод третий,
сейчас мы едва не обрушим на героя непоправимую катастрофу
Вспышки золотарника и циннии, обжигающий ветер, тяжелый запах акаций, купающиеся в пыли воробьи. Грациозность стрекоз, выбирающих для полета самые причудливые траектории. Если среди читателей этих строк найдутся прозябающие в холоде, то такую погоду они наверняка назовут отменной. Да, над городом вовсю распустится жара, солнце начнет пáрить все сильнее, раскаленный от коричневатой пыли воздух заставит листву потемнеть, и все же нарочитая духота выдаст агонию лета. Пока еще рано говорить об избавлении от мучительной лихорадки, но ведь скоро, очень скоро крохотные буро-желтые свитки покинут старую библиотеку и угрюмо отправятся с просветительской миссией в самую гущу глинистой грязи (никто не услышит их последнего, прокаженного звона). К этой минуте пламя в печи, наверное, уже почти погаснет, станет ясно, что продолжение невозможно, что дальше – лишь холодный, долгожданный, благостный пепел. Останется только окунуть в него ладони.
А пока что Петр минует старую голубятню. Заключенных птиц как раз на полчаса выпустят покружить над крышей, их дробящиеся тени примутся прорезать черные линии в ослепительном, неистовом сиянии. Он услышит крылья, покажется, что никаких птиц и нет – только шелест невидимых ангелов. Сначала в воздух поднимется один, самый смелый, и всеобщее хлопанье крыльев представится лишь аплодисментами зачинщику, но скоро шорох взвеется выше, гораздо выше крыши птичника, и все они, словно прикованные к земле невидимыми длинными цепями, превратятся в быстрые, зернистые полосы. И тут Петр тоже провалится куда-то внутрь надтреснутого неба и вспомнит повторяющееся видение.
Вот как оно попытается возникнуть на этот раз.
Четыре белые птицы, прилетающие из невообразимой перспективы. Их бешеный блеск, их сверкающие тени. Он, ожидающий за широким столом, словно намеревающийся пригласить гостей к вечере. Но на столе ничего нет (да и что ему предложить им?) – чистая поверхность, вестники садятся по углам. Четыре огромные птицы начнут раскладывать на столе неясные, не собирающиеся в смысл знаки. Он не сможет разгадать предлагаемый шифр. Четыре птицы, четыре символа. Вспышка. Сон прервется, толком не успев начаться.
Здравствуй, Петя. Слова прозвучат будто начало письма (если захотите, сами придумаете продолжение: приезжай побыстрее, буду ждать, твой преданный друг, ну и тому подобное, хотя теперь уж, правда, мало кто вспомнит, что это такое – бумажные письма, а про стиль электронных и говорить смешно). Да, внезапно его мысли прервет успевший забыться, но все еще знакомый, словно звучащий в записи голос, разом напоминающий и вокал оперного певца, и скрип мела по грифельной доске. Несмотря на очевидную неуместность, беспоминные интонации вовсе не вызовут досады. Не станем скрывать владельца голоса. Это Мераб Шотаевич Ксоврели. Как будто снова помолодевший. Да, Петр встретит учителя (если это, конечно, будет он). В неизменной шляпе, с блеклыми пятнами мела на пиджаке. Будет ошибкой не сказать хотя бы двух слов об этом человеке. Один из немногих жителей городка, к кому Петр не утратит симпатии, но, впрочем, так и не сумеет найти с ним общего языка.
Обратимся ненадолго к прошлым временам.
Сразу явится все, а прежде всего – невыносимая пора так называемого воспитания, накопления ценностей (опостылевший брезгливо-экономический подтекст этих ужасных словосочетаний). Чернильные пятна на ладонях. Уже тогда он безотчетно осознает, что самые чудовищные планы способны воплощать в жизнь именно те, кто готов распевать бесконечные гимны культуре, неустанно бороться с варварством. Да, да, именно эти фразы. В них всегда будет что-то убийственное. Как и в самой идее передачи знаний и опыта будущим поколениям, словно все должно быть срочно подверстано к современности, должно превратиться в прошлое еще до того, как успеет родиться. Точь-в-точь как по самым разным поводам выплевываемые дворовой шпаной вместе с семечками самодовольные слова: «Ну это тебе так, на будущее».