Физика его влекла более всего. Он очень пристрастно относился к своим работам в области оптики. Правда, ему не удалось открыть тайну голубизны неба, перламутра утренних и вечерних зорь. Этого не сделал ни Ньютон, ни лорд Рэлей, занявшийся той же проблемой после Ньютона и Гёте. Эта загадка обрела ясность лишь в нашем веке благодаря работам советского академика Мандельштама. Но во времена Гёте никто не подозревал, насколько этот вопрос сложен.
В оптике Гёте считал свою работу безапелляционной. Его современники так не думали, и это было источником страдания для честолюбивого и привыкшего во всём быть первым Гёте.
В чём же была слабость гётевской теории цвета? Она, увы, не была ни точной, ни убедительной — осталась на уровне ощущения. Она не подсказала ни одного количественного определения световых явлений, не поддавалась математической интерпретации, не подчинялась объективной логике. Да Гёте и не пытался облечь её в математическую форму: он этого просто не умел. И сознавал это. Он писал (правда, по другому поводу: в ответ на письмо минералога Наумана, приславшего ему своё сочинение по кристаллографии): «Ваша рукопись пришла в весьма удобное время, и я тотчас же принялся за неё и прочёл с удовольствием до стр. 45. Но здесь я очутился у предела, указанного богом и природой моей индивидуальности.
Я ограничен словом, речью и образом в теснейшем смысле и совершенно не способен обращаться в какой бы то ни было форме с цифрами и знаками, которыми высокоодарённые умы легко владеют».
Гёте не огорчался своей математической неполноценностью, он считал, что кто-нибудь из молодых матема —
тиков дополнит его систему и придаст ей необходимую законченность. Но молодые с этим не торопились. Они были заняты более глобальным делом — пересмотром взглядов на природу света. Начало XIX столетия — кульминация борьбы между корпускулярной и волновой теориями света. Волновая теория лидировала и вносила всё большую ясность в вопрос о природе света, в частности цвета, и гётевские рассуждения на этот счёт выглядели более чем наивными на фоне нового развития оптики.
Но Гёте не думал их пересматривать. Надежду на поддержку возбудило в нём начинание Петербургской академии наук, которая в 1826 году объявила конкурс на соискание премии за работу по сравнению достоинств различных оптических теорий. Этот конкурс выявил много новых имён, маститый Гёте проиграл и здесь. Его теорию никто не защищал.
Петербургская академия наук в вопросах оптики опиралась на авторитет своего члена, академика Эйлера, который одним из первых применил волновую теорию света для объяснения цвета. Ещё в 1746 году Эйлер опубликовал работу «Новая теория света и цветов», где объяснял связь цвета с длиной волны света. Он утверждал, что максимальная длина волны соответствует красным лучам, минимальная — фиолетовым. Это справедливо по сей день.
Волновая теория света резко изменила взгляды физиков на природу цвета. Но это осталось за пределами интересов Гёте.
Семидесятисемилетний, остывший, перенесший последнюю любовь, как болезнь, Гёте не в силах предпринять пересмотра своей работы. За плечами — шестидесятилетний творческий путь, труды разбросаны, вряд ли равнодушная рука займётся их объединением. И Гёте, выразив надежду, что начинание Петербурга принесёт плоды и для теории о цвете, отдаёт последние силы Собранию сочинений, вновь обращается к любимцам юности «Вильгельму Мейстеру» и «Фаусту», пишет «Годы странствий».
Так Гёте вошёл в историю великим поэтом, но не великим физиком. Сам Гёте, однако, расценивал себя иначе. Он считал учение о цвете самым ценным своим вкладом в общее дело. Незадолго до смерти он признался своему секретарю Эккерману: «У меня нет иллюзий по поводу того, что я создал как поэт. При мне жили отличные поэты, ещё лучшие жили до меня и такие же будут жить после меня. А то, что я в моем столетии являюсь единственным знающим правду в трудном учении о цвете, этим я могу немного гордиться, и я имею поэтому чувство превосходства над многими…»
Доза вмешательства
Из-за того что учение Гёте о природе цвета не выдержало натиска всё новых и новых открытий, физики стали недоверчиво относиться ко всем его физическим работам. Это было несправедливо (Гёте болезненно переживал бойкот: «Величайшая мука не быть понятым»), потому что оптические работы Гёте сыграли в истории положительную роль.