Во время нашего дальнейшего путешествия и дамы, и священник вели себя со мною совершенно иначе: женщины неустанно благодарили Бога за то, что Он вовремя послал меня им на помощь, а священник вызвался не только найти для меня в Риме подходящее пристанище, но и представить меня своему господину, кардиналу, который, несомненно, будет мне чрезвычайно благодарен за спасение госпожи Дианы. Так, в полном согласии и умиротворении, мы и прибыли в Рим…
Первые несколько дней прошли в ожидании, и я использовал их, чтобы осмотреть Вечный город. Весь Рим в те дни был захвачен сказочными зрелищами, связанными с прибытием нового польского посла при папской курии. Все только и говорили о его подкованных золотом арабских скакунах, о серебряных латах его всадников и о роскошных пурпурных чепраках – я не мог надивиться тому, каким светским и жадным до зрелищ оказался этот священный город. А посол моего суверена, которому я не замедлил представиться, рассказал к тому же, что иные кардиналы прославились в первую очередь как устроители пышных театральных представлений и певческих состязаний, – одним словом, Рим, который я до того представлял себе не иначе как в мрачном блеске молитвенного усердия, встретил меня всеми красотами и увеселениями мирской жизни. Повсюду высились модные дворцы, для украшения которых разграблялись сохранившиеся древние виллы и термы. Чернь глазела на все это и, казалось, была вполне довольна происходящим. Видел я и дивные фонтаны, оживляемые каменными изваяниями из далеких языческих времен, которые трубили в морские раковины посреди бурных, пенящихся вод, в то время как маленькие резвые карапузы с ликующим визгом катались на спинах мраморных дельфинов. Я любовался гордыми кавалькадами князей Церкви, в особенности родственников правящего Папы, которые, как мне сказали, были самыми могущественными людьми в городе. Во мне, приехавшем из бедной, раздираемой многолетними религиозными битвами Германии, эти роскошества вначале вызвали скорее неприязненные чувства, особенно когда я понял, что здесь мало кого заботят страдания моей родины. Даже мой бывший спутник, молодой священник, который оказался домашним капелланом кардинала и добивался для меня аудиенции у своего господина, слушал меня с вежливым равнодушием, когда я рассказывал ему о нескончаемой войне в Германии. В то же время эта всеобщая беззаботность и веселая светскость немного успокоили меня и ослабили мою тревогу за судьбу учителя, ибо разве могла инквизиция в городе, утопающем в столь пышных празднествах и веселии, на самом деле быть такой страшной, как мне рассказывали?
Молодой священник между тем сдержал свое слово: спустя несколько дней я получил обещанное приглашение к Его Высокопреосвященству. Я ожидал увидеть в его дворце шумную толпу музыкантов и артистов, но ничего подобного не случилось. Залы, по которым меня вели в его покои, были пустынны и строги; в них веял дух скорби и отречения, знакомый мне по многим жилищам князей Церкви моей родины, в которых часто бывал мой отец и которые я иногда посещал вместе с ним. Наконец я оказался в помещении со множеством различнейших научных инструментов. На столе рядом с глобусом были развернуты карты с обозначенными на них созвездиями – хозяин этого дома, без сомнения, прекрасно разбирался в изучаемой мною науке.
Потом в комнату вошел кардинал. Как я и ожидал, это был владыка от головы до пят, человек с отважным и замкнутым лицом. Его по моде того времени клином подстриженная борода придавала лицу что-то светское и напоминала наших современных германских полководцев. Но меня поразила в нем вовсе не эта светскость, а его потрясающее сходство с Дианой – вряд ли я удивился бы больше, неожиданно увидев саму Диану.
Он протянул мне руку для поцелуя, я приложился к кольцу, и кардинал заговорил со мною оживленно и по-светски любезно. Он сказал, что ему следовало бы гневаться на меня, так как я пренебрег его добрым советом и, вместо того чтобы возвратиться на родину, отправился в Рим. Однако спасение его племянницы, конечно же, полностью искупило мою вину, и у меня не будет повода усомниться в его благодарности. Ведь Господь порою пользуется и нашим непослушанием для достижения своих целей, поэтому и он постарается быть не менее великодушен. Когда кардинал упомянул свою племянницу, его величественное лицо на мгновение приняло мягкое, нежное выражение, немного ослабив впечатление трезвой уравновешенности клирика и еще более подчеркнув привлекательность его человеческих черт.
Однако, продолжал он, опасность, побудившая его настаивать на моем возвращении в Германию, еще не миновала, и раз уж я оказался в Риме, то для меня, известного ученика синьора, нет иной возможности избежать определенных неприятностей, как укрыться в стенах его собственного дома. Он выразил надежду, что не вызовет моего недовольства, попросив меня на некоторое время взять на себя роль его секретаря, ибо я уже из одной лишь обстановки этой комнаты, вероятно, мог заключить, что любовь его племянницы к звездам – фамильная черта. При этих словах лицо духовного владыки вновь смягчилось и взгляд заметно потеплел. Сам же он, прибавил кардинал, будет рад моему обществу, так как ему известно, что я одновременно имею честь быть учеником знаменитого немецкого ученого, о котором он желал бы узнать побольше.
Последнее его замечание удивило меня и вновь оживило во мне надежду, ибо разве оно не свидетельствовало о том, что кардиналу близки также идеи моего нынешнего учителя? Он как будто прочел мои мысли и вдруг сказал совершенно неожиданно:
– Да, мой юный друг, это все великие гипотезы! Очень смелые гипотезы…
Он словно обозначил этими словами тот путь, которым мне надлежало следовать в моих дальнейших речах. Однако уже через минуту он увлек меня в такую оживленную беседу об этих гипотезах, что я готов был считать его столь же убежденным в правоте моего учителя, как и я сам.
Итак, я был принят в число домочадцев кардинала, и так же как я прежде пользовался приборами и инструментами учителя, так теперь я работал с приборами и инструментами кардинала, обладая полной свободой действия и, что еще важнее, неограниченным правом записывать результаты своих наблюдений и докладывать о них время от времени кардиналу. Очень скоро я заметил, что он не только позволяет говорить мне о науке моего учителя с величайшей непринужденностью, но даже поощряет эту непринужденность. Он слушал меня, не противореча, а иногда даже вставлял шутливо-одобрительные замечания, как, например: быть может, высокомерному человечеству будет даже полезно задуматься над тем, что Земля – вовсе не средоточие Вселенной, а лишь бедная маленькая звезда. И хотя он время от времени, как некий предостерегающий знак, употреблял выражение «великие гипотезы», он все же никогда не нарушал и не опровергал ход моих мыслей. Лишь когда я пытался перейти от разговора о науке учителя к разговору о его судьбе, он тотчас же прекращал беседу, и хотя он в своей благородно-светской манере ни разу не обидел меня ссылкой на запретность темы, он все же ясно давал мне почувствовать, что здесь проходит граница, которую нельзя переходить.
О Диане я все это время ничего не слышал, и моему желанию нанести визит нашим бывшим спутницам капеллан кардинала деликатно, но очень определенно воспротивился, напомнив, что мне ни на шаг нельзя отлучаться из дворца Его Высокопреосвященства. Постепенно мне стало ясно, что я нахожусь в своего рода заточении, быть может, даже под наблюдением инквизиции, и Диана, как ученица синьора, должно быть, находится в том же положении; и только благодаря великодушию кардинала, тюрьму нам по-рыцарски заменили домашним арестом. Ибо, хотя мне и было запрещено покидать дворец, в стенах его я располагал полной свободой и мог делать все, что пожелаю. Я ежедневно посещал утреннюю мессу, которую кардинал служил в своей домашней часовне в присутствии вельмож из соседних дворцов; меня часто приглашали к трапезе, за которой разговор очень скоро переходил на мою науку, и я с растущим удивлением замечал, что у учителя много сторонников среди высшего духовенства Рима. Мне трудно было представить себе, что в этом просвещенном, благородном римском обществе существовала инквизиция, а когда я вспоминал о судьбе Джордано Бруно, зловеще упомянутого тогда Дианой в «преддверии неба», она казалась мне небылицей. Впрочем, за трапезой Его Высокопреосвященства не скрывали и опасений Церкви, вызванных открытиями новой науки, но я горячо приветствовал ссылки на эти опасения, ибо они давали мне возможность встать на защиту довода о том, что одна истина не может противоречить другой. Я, разгорячившись, произносил страстные проповеди, доказывая, что новая картина неба еще больше возвеличивает Бога-Творца. Меня внимательно слушали, молча, но, как мне казалось, благосклонно. Я не подозревал в своей юношеской неопытности, что эти застольные беседы были своего рода допросами, и без оглядки упивался радостным сознанием, что могу тем самым оказать помощь нашему достопочтенному учителю, а заодно заслужить похвалу Дианы. Да, эта мысль сообщала разговорам некое тайное очарование и служила моему юному сердцу своеобразным мистическим выражением его невинной любви, постоянным внутренним преодолением внешней разлуки с любимой. Сам кардинал тоже был частью этого очарования: я уже знал, что Диана была дочерью его сестры, единственной женщины, которую он беззаветно любил и почитал и любовь к которой затем перенес на ее дочь. Он не возвышал своих родственников, как это делали другие кардиналы, и отцовская любовь его к племяннице не играла в глазах света какой-то особой роли: она никогда не внушала ему честолюбивых планов как можно выгоднее выдать девушку замуж. С пониманием и самоотвержением уступил он ее «звездной любви», как он выражался, и доверил ее синьору, скрыв, однако, ее происхождение под маской родства с учителем.