Остаток вечера Павел ни словом не обмолвился о скрипаче, но Борис отчетливо видел на лице брата следы пережитого потрясения. Мальчик с раннего детства считался чрезмерно впечатлительным. Было время, когда музыка буквально руководила его настроением. Родственники и друзья матери находили тому единственное объяснение: ребенок, прикованный к инвалидному креслу, имеет особую тонкую психику, а музыкальная одаренность — плата природы за отнятые ноги. Мама никогда не поддерживала подобные разговоры, но Борис, старший сын, искренне верил, что его брат — гений. Мальчик имел потрясающий слух, способный различать тончайшие оттенки звуков, и великолепное музыкальное чутье. Его пальцы, касались ли они скрипичных струн, клавиш фортепьяно или грифа маминой виолончели, творили чудные напевы, и его музыка, будто ожившая после сказочного сна птица, парила над миром, открывая людям невиданные просторы. В неполные четырнадцать лет Павел мог бы состязаться за пальму первенства с любым признанным музыкантом. Но кресло-каталка, неизменный атрибут квартиры, сковала юного музыканта в безжалостных объятиях.
— Паш, сыграй что-нибудь, — попросил Борис.
Тот машинально потянулся за инструментом.
— Бетховена, ладно? — поспешно добавил брат.
Тонко запела скрипка. Сначала глухо, затем увереннее и увереннее зазвучала воздушная серенада. Борис понаблюдал за выражением лица Павла, убедился, что напряжение постепенно сходит на нет, и молча отошел к своим чертежам. Удивительно, но работа над проектом пошла значительно лучше.
Борис, как ни торопился домой, застал мать уже в дверях.
— Я же просила тебя не задерживаться, — раздраженно бросила она, на ходу поправляя шляпку. — Ужин на плите. Сегодня опера в трех действиях, и я вернусь только к полуночи. Будьте умницы.
Ее каблучки застучали по лестнице.
«И почему все музыканты ходят в черном?» — неожиданно для себя подумал Борис, когда черное платье мамы мелькнуло в лестничном пролете.
Почти каждый вечер мать вот так, как сегодня — непринужденно, легко и грациозно — уходила на концерт. Но всякий раз она старалась дождаться возвращения старшего сына. Сначала из школы, теперь из института. Борис знал, чего она боялась, и поклялся себе со всей юношеской откровенностью, что никогда не оставит Пашку одного. Никогда — даже если на кон будут поставлены его благополучие, карьера, любовь. Однажды он, в порыве откровенности, выложил это брату. Пашка в первый момент растерялся, а потом выпалил. «Нет уж! Ты станешь архитектором, женишься, а я буду вдохновлять тебя и учить твоих детей музыке».
— Гулять пойдем сегодня? — спросил Борис, водрузив на сушилку последнюю тарелку.
— А ты не занят? — в голосе брата слышась надежда.
— Не-а. Пошли!
Скамейки возле дома были заняты соседскими тетушками, но чуть только Борис с Павлом на закорках вышли из подъезда, соседки торопливо подвинулись, уступая место мальчику-инвалиду. Молодой человек оставил брата под их опекой, а сам побежал за креслом-каталкой. Под добродушное перешептывание и растроганные взгляды, он осторожно перенес Павла в его коляску и покатил по дорожке к скверу.
— Ну как, все дворовые новости выслушал? — поинтересовался он, когда бабуси остались вне области звуковой досягаемости.
— Новость одна: «Капитан» помер, — бухнул Павел.
— Ух-ты… Да-а… — Борис не нашел, что ответить.
— Громких побудок уже не будет, — продолжал мальчик. — Жалко Петра Васильевича. Шумный был, но ведь добрый же, а?
— Пожалуй. Сердце, небось?
— Вроде так.
Пауза, призванная стать своеобразной минутой молчания, вдруг разлетелась на куски. Скрипка! Ее пронзительный голос донесся до сквера, и над головами братьев заметалась нетерпеливая фуга. Даже Борис, никогда не делавший серьезных успехов в музыке, смог различить то, что, безусловно, мгновенно уловил Павел. Скрипка радовалась. Однако радость эта не походила на эмоции человека в приподнятом настроении. Восторг был вызван отнюдь не очарованием майского вечера — фуга злорадствовала над весной, над солнцем, над свежей зеленью, над стрижами, носящимися в поднебесье, над смехом детей и воркованием молодух во дворе. Пальцы Павла, шершавые и жесткие от постоянного скольжения по струнам, впились в руку брата.
— Он воспевает смерть, — пробормотал он. — Борь, слушай! Он же плюет в лицо живущим!
Скрипка плела новые и новые кружева: вот над сквером вспорхнула полька, которую сменил гавот, затем начались невообразимые вариации цыганских мелодий и, наконец, все стихло.
Борис стремительно развернул коляску и, повинуясь их общему невысказанному желанию, побежал назад, к дому. Павел, рискуя вывалиться из кресла, всем своим существом рвался вперед, едва держась за подлокотники. Коляска подпрыгивала и тряслась на колдобинах, Борис толкал ее перед собой, что было сил, а мамаши, гулявшие в сквере с малышами, удивленно оборачивались, чтобы проводить взглядом этот странный тандем.
Братья оказались во дворе. Балаболки-соседки на скамеечках, дети возле качелей, врач из первого подъезда выводит на прогулку своего пса, доминошники собираются за самодельным столом.
— Неужели его никто не слышал? — Павел испуганно осматривал невозмутимый двор.
— Может и слышали, — Борис переводил дух после гонки по скверу, — да ничего не поняли. Чудак вышел на балкон поиграть на скрипке — что тут особенного?
Мальчик перевел на него взгляд. Брат был почти напуган, хоть и пытался это скрыть, следовательно, решил Павел, пришло время высказать свои предположения.
— Мне кажется, Музыкант… он больше, чем просто музыкант. Помнишь, вчера он играл о боли. Он как бы звал ее, и в результате ребята передрались до крови. И Петр Васильевич тоже: ведь крепкий был старик, и вдруг сердце отказало.
— Э-э, подожди. Ты хочешь сказать, что Музыкант убил «Капитана»?!
— Нет! То есть… не буквально убил. Косвенно, может быть.
— Ладно, стоп, — Борис решительно развернул кресло и опять покатил его в парк. — Мистика тут не при чем. «Капитан» своей сварливой натурой любого мог довести до белого каления. Вот этот тип и обрадовался, когда старик умер. Гадко, конечно, но в милицию его за это не приведешь.
— Но его музыка… — начал было Павел.
Брат перебил.
— Завтра я с этим скрипачом поговорю, обещаю.
— Ты его знаешь?! — Павел всем телом развернулся в кресле.
— Я видел его утром на остановке. Наверное, он мне и раньше попадался, но я не замечал.
— Ты предъявишь ему обвинение? — серьезно спросил мальчик.
Вместо ответа Борис полушутя щелкнул брата по затылку.
— Думай, что говоришь! Какие обвинения? И вообще, выкинь все из головы.
— Борь, ты ж мне веришь, — укоризненно заметил Павел.
— Верю-неверю. Поживем — увидим. А пока давай о чем-нибудь путном поговорим…
Борис пропустил два автобуса, но Музыканта так и не дождался. Раздосадованный, он явился в институт, опоздав на полчаса, получил нагоняй от преподавателя и просидел остаток дня в легкой прострации. Злосчастные фуга, полька, и гавот звучали у него в ушах, будто скрипач до сих пор исполнял свое попурри. И на каждом новом круге этой «пластинки», молодой человек больше и больше думал о предположениях младшего брата. Причем одна нехорошая мысль бултыхалась в океане его подсознания, время от времени выныривая наружу. Наконец, он выловил ее и удержал на поверхности. На мгновение его прошиб холодный пот. Мысль была такова: что если Музыкант действительно ВЫЗЫВАЕТ боль и смерть? А Павел способен видеть эту музыку лучше, чем кто-либо!
Едва дождавшись окончания последней лекции, Борис ринулся домой. С автобусной остановки он мчался бегом, прихватив сумку подмышку, и, заворачивая под арку родного двора, неожиданно увидал впереди себя Музыканта. Сухой высокий человек в темно-сером грязноватом плаще и потертой шляпе, со старомодным портфелем в руках устало шаркал к своему подъезду. В его сутулых плечах, вялой походке не было ничего от подтянутого маэстро, за которым братья наблюдали два дня назад. И тем не менее перед Борисом шел именно тот человек — хозяин небольшой комнаты с балконом в коммунальной квартире напротив на четвертом этаже.